Родился 10.02.1942 в г. Новокузнецке Кемеровской обл. В 1959 г. закончил среднюю школу с серебряной медалью. По окончании механико-математического факультета ТГУ (с «красным» дипломом) в 1964 г. поступил в аспирантуру по кафедре «Математический анализ» ТГУ под руководством профессора П.П. Куфарева. В 1969 г. защитил кандидатскую диссертацию на тему «Экстремальные задачи для классов функций, однолистных в полуплоскости». В 1992 г. утверждён в учёном звании профессора.
Работал в Центральной Геофизической экспедиции Западно-Сибирского геологического управления (г. Новокузнецк, 1966-1973 г.г., геофизик, ст. геофизик), Новокузнецком пединституте (1970-1973 г.г., доцент), Тюменском госуниверситете (1973-1980 г.г., доцент, зав.кафедрой). С 1980 г. работает в Ростовской государственной академии сельскохозяйственного машиностроения (ГОУ РГАСХМ), с 1982 г. — зав.кафедрой «Высшая математика».
Публикации: более 100 научных и научно-методических работ, в том числе 8 учебных пособий, 10 методических разработок, 13 программ и программных комплексов для ЭВМ, зарегистрированных в Государственном Фонде алгоритмов и программ РФ, учебное пособие «Аналитические функции комплексного переменного» (совместно с И.А.Александровым, Москва, изд-во «Высшая школа», 1983 г.). Подготовил через аспирантуру двух кандидатов физико-математических наук.
Общественная работа: сопредседатель межвузовского Совета по компьютерному образованию при Математическом обществе Ростовской области, руководитель секции методики преподавания при Учёном совете РГАСХМ, руководил разработкой ряда документов, регламентирующих вопросы организации самостоятельной работы студентов и её контроля, неоднократно руководил работой вузовской предметной приёмной комиссии по математике, с 2002 г. руководитель Региональной (по Ростовской области) комиссии экспертов ЕГЭ по математике, неоднократно привлекался в качестве официального научного оппонента к работе советов по защите диссертаций при РГУ, в течение многих последних лет руководил работой ГАК отделения ЭВМ и программирования Ростовского-на-Дону электротехнического колледжа.
Награды: грамоты и благодарности, 1967 г. — медаль ВДНХ СССР за участие в разработке комплекса программ для ЭВМ математической обработки геолого-геофизической информации, знак «Победитель социалистического соревнования 1975 года», 2000 г. — Почётная грамота Министерства образования РФ, занесен в Книгу почёта РГАСХМ, Ветеран труда.
Семья:
- жена — Виолетта Алексеевна (урождённая Ручко). Познакомились и поженились (1966 г.) в Томске. Начала учиться в ТГУ на филологическом факультете, продолжила и закончила образование в Новокузнецком пединституте. Более 30 лет проработала педагогом в школах.
- дочь — Светлана (1968 г.р.), высшее математическое образование;
- дочь — Анна (1969 г.р.), высшее экономико-кибернетическое образование;
- дочь — Наталья (1974 г.р.), высшее математическое образование;
- внуки: — Александр, Иван, Дарья, Семен, Слава, Маша.
ИЗ ПЕСНИ СЛОВА НЕ ВЫКИНЕШЬ…
Что-то с памятью моей стало…
(из песни)
У ИСТОКОВ
Издалека долго течёт река…
(из песни)
Помню ли я студенческие годы?
– Кое-что помню. Но мало. Очень мало. Столько лет прошло. Столько всего
случилось! Лишь обрывки эпизодов. Отдельные яркие пятна. Цельной картины
уже не воссоздать.
Гораздо больше и лучше помнил 20 лет назад, когда на борту самолёта рейсом Ростов–Новосибирск, спеша в разгар экзаменационной сессии на Встречу–1989, посвящённую 25-летию нашего выпуска, лихорадочно записывал на обрывках салфеток свои воспоминаниями о наших студенческих годах. Этот опус «Вечный студент, или Опять 25» был зачитан мною 16 июня 1989 г. в ресторане на Томске-1 и опубликован позднее в мало кому известном сборнике моих «бессмертных» творений. Или когда, вернувшись домой с незабываемой Встречи, наполненный ожившими в сердце и душе чувствами и эмоциями, излил их в известной «поэме» из 100 четверостиший под названием «Ты помнишь, Серёжа?».
И всё же постараюсь извлечь из долговременных хранилищ памяти наиболее яркие «файлы», не повторяющие сюжеты, ранее уже охваченные моими воспоминаниями.
Как всё начиналось?
То, что я буду поступать на ММФ ТГУ, я знал задолго до 1959 года. Года за 3–4. Дело в том, что оба мои родители учились в вузах Томска. Мама – в мединституте, папа – в политехническом. Естественно, их лучшие (хотя и очень трудные, 1929–1939) годы жизни, прошедшие в Томске, наложили на них неизгладимый отпечаток. Они были влюблены в Томск. Очень сожалели, что пришлось покинуть его из-за трудностей семейной жизни с двумя детьми (меня, третьего ребёнка в семье, тогда ещё не было на свете) по частным квартирам без каких-либо элементарных удобств. В семье часто говорили о Томске, воспоминали годы учёбы, студенческих друзей и учителей. Пели застольные песни и романсы тех лет, рассматривали фотографии с томскими сюжетами. Так и сложилось в моём сознании представление, что Томск – лучший город Земли, университетская и студенческая столица Сибири. «Кузница кадров», как говорила школьная учительница по географии – тоже, видимо, прошедшая школу Томска.
За год до окончания школы, в 1958 году, родители устроили мне «показ» своего любимого Томска. Надо отдать им должное, сделали это очень тонко и ненавязчиво. Как бы, между прочим. Приобрели путёвки на туристический маршрут «Новосибирск–Томск–Колпашево–Нарым–Каргасок–Новосибирск» по воде. Теплоход из Оби зашёл в Томь и пришвартовался на главной пристани Томска, где мы провели целый день.
Помолодевшие на глазах, совершенно счастливые родители водили меня по улицам и паркам города. Заводили в опустевшие (было время летних каникул) корпуса мединститута, «технологического» (как называли они по старой памяти политехнический), университета, где когда-то работал папа ассистентом на кафедре астрономии у профессора Горячева. Бродили по университетской роще, посетили музеи минералогический в университете, антропологический в мединституте, побывали в «БИН’е», в СФТИ.
И надо сказать, Томск не разочаровал меня. Мне сразу и навсегда понравилось тут всё. И величественные своды университета, и роща перед ним, и редкие прохожие, казавшиеся мне поголовно умудрёнными науками профессорами, и старые улочки с резными окнами бревенчатых домов (которых – имею в виду и профессоров и чудесные резные окна – я, выросший в новом «соц. городе» Сталинске, отродясь не видывал). И дух старинного студенческого, университетского центра, не улетучившийся даже с отбывшими на каникулы студентами, покорил меня. И как оказалось, на всю жизнь. «Это – моё. Это – по мне» – сказало сердце. И никогда не изменяло своего отношения к Томску.
Здесь прошли мои лучшие годы, здесь приобрёл любимую профессию, здесь обрёл самых верных друзей, здесь свела судьба с моей женой. Сюда устремляются мои воспоминания, мысли и мечты. И когда хорошо и светло на душе. И когда мрачные тучи заволакивают горизонт. Сюда влечёт с каждым годом всё сильнее и сильнее. Чтобы просто пройтись по городу, подышать его воздухом, встретиться с друзьями и учителями, тихонько посидеть на скамеечке где-нибудь в тенистой аллее университетской рощи. Чтобы очистить душу. Омолодить сердце. Порадоваться тому, что судьба даровала мне здесь. Поблагодарить Томск от себя, от своей верной спутницы по жизни, жены Виолетты, от детей и внуков. За всё светлое и прекрасное, что дал он всем нам…
И вот 1959 год. «Аттестат зрелости» почти с круглыми пятёрками (за исключением графы «русский язык и литература») в кармане. Надо решать окончательно: куда поступать? Школьные друзья тянут в Москву, в Новосибирск, где к тому времени появился второй сибирский университет. Я непреклонен – только в Томск, на мехмат. Вместе со мной сюда же решил двинуться мой школьный товарищ, всем вам, дорогие друзья, известный Валерий Цепилевич. Пусть душа его порадуется вместе с нами этими воспоминаниями…
В группу абитуриентской «поддержки» обе семьи снарядили моего папу.
Благо, что у него был и свой резон побывать в Томске. Он поселился в
гостинице и каждый день, как на службу, ходил в «Научку», работал с
литературой, писал свою научную статью по статистической теории
дислокаций. Вообще его научная квалификация – теория упругости. К тому
времени он был кандидатом ф.-м.н., доцентом, зав. кафедрой математики
Сибирского Металлургического института. Окончив ТПИ по специальности
«Маркшейдер» и проработав несколько месяцев на шахте в Прокопьевске
горным инженером, он попал под землёй в ад кромешный. Случился обвал
горных пород, он оказался погребённым под обломками крепёжного
материала. Провёл в полной темноте и одиночестве двое суток, пока до
него добирались спасатели. После чего решил не испытывать больше судьбу и
положиться на пророчество своей матери, моей незабвенной бабушки
Елизаветы Дмитриевны. Она была преподавателем математики в школе
(кстати, став позднее Заслуженным учителем РСФСР), видела математические
способности своего сына Володи и предрекла ему судьбу математика. И
даже после того, как он поступил на маркшейдерскую специальность,
твердила:
– Всё равно – быть тебе математиком.
А поступать не в университет, куда ему так хотелось, пришлось поневоле.
Сыну «буржуазных специалистов», как тогда считалось, из семьи «гнилой»
интеллигенции, двери в университет были закрыты. Вот и пришлось
поступать в ТПИ, выдержав конкурс 50 человек на 1 место, оставшееся
незанятым выходцами из рабочих. На выбор маркшейдерской специальности
сказалось то, что здесь были прекрасно поставлены курсы математики и
астрономии, а эти науки отец обожал с детства.
Курс астрономии и геодезии в ТПИ вёл профессор университета Горячев.
Узнав, что его любимый ученик после аварии в шахте остался без работы,
профессор предложил ему должность своего ассистента в универ¬ситете.
Отец (Владимир Христофорович) с радостью согласился. Позднее судьбы их
разошлись. Папа женился, обзавёлся детьми и вынужден был «бежать» из
«голодного и холодного» Томска в более или менее сытый и тёплый (с
тёплой квартирой и клозетом) Сталинск на педагогическую работу. Здесь
научные интересы увели его в механику, теорию упругости. Но свою «первую
любовь», астрономию, он никогда не забывал. В последние годы его жизни
(а умер он довольно рано, в 54 года, кстати, в год нашего выпуска, в
1964 году) мы даже строили с ним своими руками телескоп-рефлектор.
Но это – отдельная история. Она увела бы нас далеко от основной темы. Я и так слишком вольно позволяю себе уклоняться от истории нашего общего студенческого бытия. Но всё это так неразрывно связано друг с другом! Одно воспоминание тянет за собой другое, породившее первое, а то другое – ещё более раннее и т.д.
Итак, поселили нас с Валерием в полуподвальном помещении общежития
«Пятихатки», где обитал позднее студенческий клуб и проходили вечера
танцев («скачки», как говорили мы тогда, или «дискотеки», как сказали бы
сейчас). На многих этажах общежития шёл ремонт. Сначала нас временно
направили в какую-то комнату на третьем этаже, где царили грязь и
предремонтная разруха. В стенах у пола зияли дыры, откуда по ночам, а
бывало, и днём, приходили к нам в гости крысы.
Помню одну ночь, когда практически так и не удалось сомкнуть глаз.
Сначала, как только потушили в комнате свет, под моей кроватью крыса
стала с великим грохотом возить по полу засохшую полбулки хлеба с
выеденной мякотью, полую внутри и потому гулкую, как барабан, стараясь
затащить её в нору. Включили свет и решили не выключать всю ночь, наивно
полагая, что это удержит гостью от нового визита. Не тут-то было. Она
снова пришла и продолжила свою работу. Потом, когда мы догадались и с
великими предосторожностями (вдруг крыса заразная) выбросили булку хлеба
из комнаты, грохот прекратился, и, казалось, можно было спокойно
почивать, я почувствовал, как по моему одеялу, которым я накрывался с
головой, бегает что-то мягкое и увесистое. Пришлось покинуть поле боя,
оставив его за победителем.
Это была вторая ночь после прибытия в Томск. Первую (с большой ватагой
друзей-земляков, гордо прибывших вместе с нами из Сталинска для
поступления в ТПИ) мы пытались провести в общежитии ТПИ. Куда были
направлены из приёмной комиссии ТГУ каким-то сердобольным
представи¬телем ТПИ, который таким способом перехватывал у ТГУ
незадачливых абитуриентов, прибывших поздно вечером, когда в приёмной
комиссии уже никого не было. В общежитии нам вручили по армейскому
одеялу и предложили занимать на ночь любую голую железную койку в любой
из комнат, не занятых ремонтом.
Общежитие было деревянным, двухэтажным. Многие поколения студентов
отдавали здесь – без всякого вознаграждения – свою праведную кровь
бесчисленным армадам законных хозяев этого достойного строения. Клопам.
Их было много, очень много. Никто из нас не представлял, как много
кровопийц может быть на малом пространстве одной комнаты. На каждом
квадратном дециметре стен и потолка было, по крайней мере, по одной
особи. Нельзя сказать, что они тут были на голодном рационе, выглядели
они вполне упитанными. Что это было? Откуда столько? Казалось, они
сползлись со всего Томска. Кто наслал их на нас? За какие грехи? То ли
как грозное предзнаменование? То ли в порядке испытания нашей твёрдости
духа и приверженности именно Томску?
Поначалу мы пытались бороться с хозяевами. Ловили на своих телах,
подкладывали под ножки кроватей кирпичи, чтобы затруднить пути их
проникновения на кровати. На смену погибшим прибывали новые орды. Мы
извели все запасы своих спичек, сжигая врагов на дальних подступах, на
стенах и на полу. Они меняли тактику, нападая то снизу, то сверху,
героически пикируя с потолка точно на цель – на возжеленную ткань наших
молодых горячих тел. Именно тогда я понял, что эти твари наделены от
природы совершенной способностью видеть (чувствовать?) в диапазоне
инфракрасных волн и оснащены точными приборами наведения на цель, более
эффективными, чем у бомбардировщиков, несущих на борту атомное оружие. И
тут мы дрогнули. И ретировались под открытое небо, где и провели
остаток ночи на скамейке, как сейчас помню, на улице Кирова.
Хорошенькое начало для абитуриентской и студенческой жизни, не правда ли? И всё же это не испортило нашего счастливого и высокого настроя. Мы вольные птицы! Мы абитуриенты ТГУ! Мы избавлены от опеки родителей. Хотя папа и рядом, но он сильно занят своими делами, и осуществляет надзор лишь в самых общих чертах. Мы не стали портить ему настроение изложением подробностей своего быта. Всё нормально!
Итак, мы в «клубе» на «Пятихатке». Железными койками занято всё помещение. Обитало нас там человек 60–80. Математики, юристы, экономисты. Условия чудные. Крыс нет. По крайней мере, мы их не видим и не слышим. Кругом шум и гам, веселье беспечной молодости.
Массовое уныние наступило лишь после экзамена по иностранному языку. Многие срезались. Освобождались койки. Становилось всё свободнее и всё тише. Мы с Валерием были беспечны и дерзки. И, уверенные в своих силах, заранее решили разыграть маленький спектакль перед новыми друзьями экономистами-юристами, оказавшимися соседями по койкам. Пришли после экзамена по немецкому языку, изобразив скорбь на лицах, стали упаковывать вещички. Друзья давай нас утешать. Дескать, вы молоды (а многие из них были уже в годах, после армии, и намного старше нас), всё у вас впереди, будете поступать в следующем году. Или идите в другие вузы, там вас возьмут с руками и ногами, с такими-то аттестатами. Мы были безутешны. Пока хватало сил не рассмеяться. Но, увидев наши экзаменационные листы с оценками «5», они сначала не поверили своим глазам, а потом и своим головам. Никто из них не получил больше «3», и они не видели никого на свете, кто получил бы по ин. язу больше. Да и экзаменаторы, видимо, тоже редко видели, так как после того, как поставили нам оценки, долго расспрашивали где и у кого мы учились.
Запомнился вступительный экзамен по русскому языку и литературе. Проходил он в большом читальном зале «Научки». Перед началом экзамена у дверей скопилась буйная толпа. Обращали на себя внимание запоминающиеся лица Миши Бакланова, Гены Куркина, Пети Футкомаза, Эдика Массольда. Дверь всё не открывали. И напрасно. Толпа поддала. Раздался девичий визг. С треском раскололось стекло двери (первым у двери стоял, кажется, Боря Князев, но он виноват меньше всех; его бока испытали ужасное давление). Толпа резко отступила. Ждали карательных санкций. Но обошлось. Двери отворили – мы бегом бросились по лестнице наверх. Чтобы занять «лучшие» места, подальше от экзаменаторов.
Оглашение списка тем сочинений повергло меня в уныние. Ни по одной теме готов не был. Выбрал тему «Тёмное царство Кабанихи и Дикого» или что-то в этом роде. Остальные темы были ещё хуже. Выдавил из себя что-то невразумительное на полторы страницы формата А-4. Это после 12 страниц выпускного школьного сочинения! Думал – провалился. Был бы счастлив получить тройку. Но Бог (в образе добрых экзаменаторов) миловал – «четыре».
КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС. ЧАСТЬ 1
… квартирный вопрос испортил…
(М.Булгаков)
И вот экзамены позади. Мы – студенты. Счастья нашего не омрачали даже новые заботы. Надо было найти жильё. Место в общежитии нам не светило – отрыжка того самого отношения к «гнилой» интеллигенции. О том, чтобы папе попросить за нас у своих старых друзей и коллег по университету, не могло быть и речи. А друзья были могущественные. Сам декан факультета – доцент Назаров – был с папой на «короткой» ноге. После нашего зачисления в студенты отец зашёл к декану, они обнялись и расцеловались, как старые друзья, вместе начинавшие педагогическую карьеру. Папа просил Назарова, в случае чего, если бы вдруг мы натворили какое непотребство, надрать нам уши и сообщить ему. И только. А о наших заботах – ни гугу… «И пошли они, солнцем палимы, повторяя: суди его Бог…». Пошли по частному сектору города в поисках свободного уголка для двоих молоденьких, «очень спокойных» первокурсников.
– Они не доставят вам никаких проблем – твердил отец, как заученный урок. – Будут лишь учиться по книжкам и бегать по утрам в университет.
Ходили неделю. Безуспешно. Все углы заняты: – Где вы были раньше?
Расширили область поисков вплоть до Степановки. И тут либо уже всё занято студентами, либо не сдаётся. В отчаянье присели на лавочке у домика с палисадником. Сил больше нет. И нет надежды. И тут сжалились хозяева домика над измученными отроками и немолодым отцом. Повезло нам тем, что у хозяев дома была непогашенная ссуда, взятая на строительство дома.
Пустили нас с Валерием в махонькую комнатку. Она отделялась от большой комнаты-кухни занавеской. В комнатке помещались две раскладушки и маленький столик между ними. А за занавеской бурно протекала жизнь большой семьи с несколькими детьми, в том числе грудным ребёнком. А грудничкам свойственно часто по ночам плакать…
Мы славно прожили в этой комнатке целый год. Пока выплачивалась ссуда…
УЧИТЕЛЯ
Даром преподаватели время со мною тратили…
(из песни)
Ах, этот первый год! Сколько всего нового, чудесного открывалось нам. Мат. анализ доцента Аравийской. Мы смаковали его, как конфетку. Ювелирная точность. Ясность и прозрачность изложения. Весёлый нрав лектора (это в её-то годы и с её-то горькой судьбой!). Никаких поблажек на экзамене. Но и никаких нравоучений, ворчаний, никаких угроз.
Курс алгебры – доцент Трофимов. Пётр Иванович.
Короче, ПИТ. Большой и серьёзный курс. Однако читал он спокойно, не
торопясь, превращая иногда лекцию в аттракцион. Для кого-то – весёлый,
для кого-то – не очень. Любил делать переклички, не спеша,
останавливаясь на отдельных, особенно любимых персонах. С комментариями о
причёсках девушек. О погоде. О будущем экзамене.
Помню, как-то пришёл на лекции замещать его ассистент Альбрехт.
Молодой, стройный, красивый, ироничный. Начитал материала по объёму
раза в три больше, чем обычно выдавал доцент Трофимов. Не очень понятно,
хотя всё строго и логично. Многие испугались, что он будет читать за
Трофимова и дальше. Хотя девушки, я думаю, не могли быть к нему
равнодушными и не могли не вздыхать о нём. Всё, что он начитал, как
потом выяснилось, в программу экзамена не вошло. Но лекции и лектор
запомнились красотой и каким-то неизъяснимым шармом.
Из других преподавателей в первый год запомнились немногие. Доцент Малаховский
– геометрия. Читал он очень живо, ярко и весело. Бойко рисовал на доске
от руки прямые линии, не очень-то заботясь о том, чтобы было ровно, как
по линейке. А вот более позднее воспоминание о нём. Объявил он на
втором курсе, что будет читать факультативный курс «Тензорное
исчисление». Мы с Вадимом Щепетевым и с нашим другом Ароном Капчинским,
наряду с другими записались и стали слушать этот курс. Занятия проходили
по вечерам, заканчивались довольно поздно, чуть ли не в 10 часов
вечера. И вот подходит конец семестра. Последнее занятие приходится на
31 декабря. Владислав Степанович, как ни в чём ни бывало, читает лекцию
до 9 часов вечера, и перед последним перерывом, видя наше нетерпение,
игриво так спрашивает аудиторию:
– Может быть, будем заниматься и дальше? Я готов закончить, как всегда. Материал не весь ещё прочитан.
Желание встретить Новый Год не на пустой желудок, а за шумным
праздничным столом в компании друзей, пересилило, и мы взмолились о
пощаде. Владислав Степанович был великодушен к слабостям молодых и
отпустил, как нам показалось, с некоторым огорчением. Не тот, мол,
народ, чтобы пожертвовать каким-то Новым Годом ради моего красивого
курса…
Тот Новый Год запомнился ещё и другими яркими красками. Но о них – позднее…
Запомнился преподаватель по «Истории Партии», ведший семинарские занятия. К сожалению, я не помню ни его имени, ни фамилии. Чувствовалось, что у этого грустного, немногословного, немолодого человека за плечами сложная и тяжёлая жизнь. Как потом выяснилось, он отбывал срок в лагерях как политический. Несмотря на это после освобождения его допустили к преподавательской работе. И это был знак времени – наступила хрущёвская «оттепель». Он позволял нам на семинарах высказывать крамольные взгляды и убеждения, не обрывая и не наказывая, а лишь точно и профессионально направляя дискуссии на «верный путь партии». Не во всём соглашаясь с ним, мы всё же очень его уважали. Чтобы перед ним не ударить в грязь лицом, приходилось серьёзно готовиться к семинарским занятиям. Ходили в «Научку», в малый зал на первом этаже, штудировали перво¬источники, читали дополнительную журнальную литературу. Благо в это время был свободный разлив «оттепели», и в журналах можно было найти отражение и наших точек зрения.
Особенно усердным в этом направлении был, помнится, Игорь Овчинников. Наши с ним дискуссии на политические темы продолжались часто в коридорах университета на перерывах и после занятий. Мы, наивные, тогда были убеждены, что не помри Ленин так рано и не приди Сталин к власти по болезни Ленина, политика Партии была бы намного мягче и прямее. Помню высказывание Игоря: «Какое счастье, что партию и наше молодое государство возглавлял такой образованный, культурный, мудрый, великий и умеренный политик, как Ленин!»…
Раз уж зашёл разговор о политике, поделюсь воспоминаниями, относящимися к третьему или четвёртому курсу. Скорее всего, к четвёртому, когда начался курс «Политэкономия социализма». Самоё название нас уже смешило: разве может быть политэкономия при социализме? Семинарские занятия вёл молодой и очень крупный – физически – преподаватель по фамилии Маршак. Он проработал с нами всего один семестр и тотчас исчез из нашего поля зрения, хотя курс продолжался, но уже с другим ассистентом.
Задача Маршака была не из лёгких. Он только что окончил Ленинградский университет и был послан по распределению в Томск для укрепления преподавательского корпуса политэкономов. Ему надо было обязательно отработать в ТГУ какой-то срок, чтобы получить «вольную» и отбыть назад, в милый сердцу Питер. А тут мы со своими вопросами, приученные тем мятежным преподавателем к вольностям и свободам дискуссий. А тут ещё, будь она неладна, «прямая линия Партии».
После новочеркасских событий 1962 года она окончательно выпрямилась. «Оттепель» закоченела. Трон под Хрущёвым зашатался. Цены полезли вверх. Экономика империи затрещала по швам. Пришлось провести девальвацию рубля. Сделать решили хитро. Провели деноминацию рубля 1:10. И под сурдинку изменили соотношение курсов валют. Если раньше официальный курс «доллар-рубль» был 1:4 (на самом деле, на чёрном рынке за рубль давали раз в 10 меньше), то после деноминации официальное отношение стало лишь 1:0.9, а не 1:0.4, как это должно было быть, если бы золотое содержание рубля изменилось тоже в 10 раз. Налицо была девальвация рубля. Правительство же упорно отрицало факт обесценивания рубля. Вот мы и спросили на занятии Маршака, как это понимать: девальвация рубля?
Вообще он был парень «свой в доску». Мы не сильно отличались с ним по возрасту. Выходя на перерыв, курили вместе в коридоре, продолжали дискуссии в более свободной манере, нежели в урочные часы. Вот и на этот раз рассчитывали услышать от него правду. Он уклонился от беседы в кулуарах. Стал с мелом в руках, на доске, «доказывать» точность расчётов в официальной версии правительства. При этом сильно путался. Мы наседали, он тушевался. Его спас звонок. Мы снисходительно ушли от обсуждения с ним и дальше этой темы, поняв, что можем навредить его карьере.
А потом он исчез. На другой семестр пришла молодая, не очень далёкая женщина, которая не позволяла ни нам, ни себе ни на шаг ступать с тропы «партийной истины». Мы сникли и потеряли всякий интерес к её «науке». В том семестре я и другие отличники получили от неё на экзамене по «четвертаку».
История с Маршаком имела продолжение. Будучи уже в аспирантуре, в 1965 году, мы в составе группы аспирантов мехмата, среди которых были бывшие студенты нашей группы Игорь Овчинников и Миша Бакланов (незадолго до его трагической кончины), побывали в новосибирском Академгородке на конференции Молодых учёных. Сидим как-то в кафе «Под интегралом», обедаем. Вдруг входит он, Маршак. Его ни с кем не спутаешь. Рост под 2 метра. Один глаз искусственный, за что мы звали его «Циклоп». Он тоже узнал нас. Все были рады нежданной встрече. Он тепло отзывался о нашем потоке. Оказывается, мы были его первыми и единственными учениками. Не выдержав угрызений совести за обман малолетних, которые к тому же не скрывали, что не хотят быть обманутыми, он подал прошение об отставке, руководством университета был отпущен с миром, к облегчению и удовольствию обеих сторон. Наверное, на него были донесения в соответствующие органы. (Стукачи были везде, во всех потоках и, как говорят знающие люди, даже в каждой учебной группе. До сих пор не хочется верить, что и в нашей, родной 491-ой, тоже был такой (такая?)).
– Я так рад, что теперь не приходится никого обманывать! – говорил он.
Он не стал возвращаться в Питер, устроился на работу в Академгородке в Институте экономики и был счастлив. Мы от души порадовались за него. И за себя, что не слишком навредили ему своим безрассудством, а возможно, даже помогли найти себя на другом, более достойном, поприще.
Вернёмся к преподавателям родных дисциплин.
На втором курсе нас взял «в ежовые рукавицы» доцент Щербаков
– «Дифференциальная геометрия». Уникальная личность. Бурлеск. Фонтан
красноречия. Море эрудиции. Яркость самобытной натуры. «Рукавицы» его
были не просто ежовые – железные. Экзамен сдавали у доски, с мелом в
руках. «Двоек» группа получила даже больше, чем у «бабушки» по анализу.
Оценок было всего две: «5» и «2». Никаких промежуточных оттенков
спектра. Полгруппы – «5», остальные – «2». Вряд ли это правильная
политика…
Многих это сломало. Отчислились. Жаль, могли бы успешно учиться дальше.
Пусть не на «5», но и не на «2». Простите, светлый «дух» Романа
Николаевича, за такое суждение. Может быть, так и надо было. Вы,
конечно, мощно продвинули нас к высотам науки, закалили характеры и
души. Спасибо Вам за это. Вашу школу мы не забудем никогда. Но ведь и не
выбрал из нас никто специализацию Вашей кафедры. Почему?
Хотелось бы многое вспомнить и о других учителях. Все они вот здесь, в моей памяти и в моей душе. Но не удастся воздать каждому по заслугам. Пусть простят меня те, о ком умолчу. Пусть воспоминания друзей и сокурсников дополнят мои скромные опусы.
Вот мягкий и словно застенчивый доцент Николай Николаевич Круликовский – «дифуры». Очень добрый человек. Вынужденный подрабатывать в других вузах, он вечно спешил и нередко опаздывал на занятия. А мы и рады – нам отдых. Мы с Вадимом Щепетевым участвовали в работе его научного кружка по теории самосопряжённых операторов. Потом это пригодилось мне в жизни.
Вот «громкий», всегда доброжелательный, светлый по настроению, но напряжённый из-за мучивших его военных ран доцент Михаил Романович Куваев. Читал он «Теорию вероятностей». Превозмогая боль, с костылём в одной руке, с мелом в другой. Не знаю, смог ли бы я так же. Мне у доски и двух рук при обеих здоровых ногах не хватает.
Вот ассистент Редьков. Очень спокойный,
рассудительный, пунктуальный, весь излучающий добро. К тому времени уже
защитивший свою диссертацию по теории функций, по теме профессора
Куфарева. Он вёл у нас практику по «анализу» и по дифференциальным
уравнениям. Загружал нас, что называется, по полной программе. Помнится,
на втором курсе главной нашей заботой по домашней работе было – решить
«дифуры». Никто не задавал примеров и задач больше, чем он. Полнедели до
глубокой ночи решали и решали до помрачения разума. Кажется, перерешали
весь задачник. Но не жаловались, не сердились на него, понимали, что
так надо.
Признаться, я в долгу перед ним. До сих пор не могу себе простить.
Окончив аспирантуру и защитив свою диссертацию, став молодым доцентом, я
получил задание от своего зав. кафедрой Новокузнецкого пединститута –
кстати сказать, отца Вадима Щепетева, Анатолия Никитича, –
прорецензировать методическое руководство, присланное, кажется, из
Омского пединститута за авторством доцента М.И. Редькова. Пособие было
написано очень грамотно, профессионально. Но в духе нелюбимых мною
Бурбаков. И я, не стесняясь в выражениях, покритиковал внедряемую
автором в сознание первокурсников такую терминологию, как я считал
тогда, несвойственную русскому языку и непонятную русскому уху, как
«биекция», «инъекция» и т. п. Тогда эта терминология входила в моду, а я
был сторонником перевода на нормальный русский язык этих
«полумедицинских» терминов. И рекомендовал автору переработать пособие.
Ничего себе – предложеньице! Выходит, он должен был взять на себя
ответственность за введение в обиход новых русскоязычных математических
терминов. Только в молодую голову, закружившуюся от собственного
недавнего успеха, могла прийти такая дурость. Кстати, другие «зрелые»
математики признавались мне в подобном грехе молодости. Простите ради
Бога, незабвенный учитель, уважаемый Михаил Иванович, если обидел Вас и
создал Вам излишние трудности…
Вот физик Перкальский. Или Перскалькис? Простите
великодушно, до сих пор не знаю, как будет правильнее. Когда после
длительного домашнего «карантина», вызванного лечением загадочной
болезни (как выяснилось впоследствии, неправильно диагностированной
«светилами» медицинского мира моего родного города), я прибыл в конце
декабря 1961 года в Томск на сдачу зимней сессии, я услышал от друзей
много интересного об этом новом преподавателе.
– Это очень ответственный человек, болеющий за судьбу каждого студента.
Внушает: будешь лениться – не сдашь экзамен. Сердито увещевает на каждом
занятии, настоятельно рекомендуя не лениться. И снова: будете лениться –
будет то-то и то-то. И так по многу раз за одно занятие.
Я был буквально заворожён его личностью. Чего стоила одна эта незабываемая «капелька», о которой я имел наглость ранее упомянуть в одной из своих «поэм»!
Меня он сразу принял за отъявленного лентяя. Ещё бы: явился к концу
семестра и в ус не дует. Ходит гоголем, не торопится выполнять
лабораторные работы. А когда мне их выполнять, если по всем предметам
нет зачётов? Я его успокаиваю, мол, не волнуйтесь, сдам Ваши
лабораторные к экзамену, вот только рассчитаюсь с другими, более важными
«долгами». А долги «нехилые»: политэкономия капитализма, ТФДП, теормех,
динамика и т. п.
– Что может быть важнее физики? – горячился он. – Лабораторные работы
по электричеству очень сложные. Многие студенты, даже с физфака, не
могут выполнить их сразу, переделывают по многу раз.
А я гну своё:
– Не волнуйтесь, всё будет о’кей.
Наконец, я выкроил пару вечеров и выполнил все лабораторные по теме
«Электричество». Лаборант глядит на меня подозри¬тельно, мол, что-то
больно шустрый студент попался. Да ещё другим помогает собирать
электрические схемы. Но всё собрано правильно и быстро, всё загорелось и
заработало с первого раза.
Секрет моих электрических успехов объяснялся очень просто: в моей родной
школе был хорошо поставлен курс «Основы электротехники» как часть
большого, многогодового курса «Основы производства», в котором
присутствовали всё те же схемы и соединения электрических приборов.
Лаборант сообщил обо мне Перкальскому. Тот сразу зауважал меня. Хотя
подозрения на мой счёт откинул не сразу и не полностью. На экзамене
терзал и так и этак, подкидывая всё новые и новые вопросы и задачки.
Отпустил лишь поздним вечером с «пятёркой», но далась она мне ох как
нелегко. Дай Вам Бог здоровья на многие годы, незабвенный учитель! Вы
стали для меня на всю жизнь образцом педагога, честно и добросовестно
выполняющего свой профессиональный долг.
Георгий Дмитриевич Суворов. ТФДП. Изучая дома эту науку самостоятельно, я мало что в ней понял. ГД, как мы звали его, был очень снисходительным к моим, мягко говоря, не блестящим ответам на экзамене. Я тогда для себя объяснил его снисходительность осведомлённостью в том, что я пропустил семестр не по своей вине. Но позднее, когда это повторилось на экзамене (или зачёте?) по его спецкурсу «Простые концы», я понял: таков его стиль. Мы обожали его и его спецкурс, дававший немало поводов для изощрённых острот пресытившихся остроумцев.
И вот пришло время сказать слово о Куфареве.
Честно говоря, боюсь даже подступиться к этой священной для меня теме:
«Куфарев».
Он был для нас – всё. Как для русских людей Пушкин: «Пушкин – это наше
всё!». Так и Куфарев был для нас всем: небожителем, патриархом, любимым
лектором, открывшим для нас мир ТФКП и заставившим полюбить этот мир и
приобщиться к нему, мерилом глубины знаний, широты эрудиции, отеческой
доброты и бесконечной снисходительности к слабостям и ошибкам. Для меня
он стал ещё и очень близким, дорогим и любимым Учителем. Мне
посчастливилось стать его курсовиком, дипломником, а затем и аспирантом и
получить от него тему исследований, надолго определившую мой жизненный
путь как математика. Я был вхож в его дом, познакомился с его чудесной
женой Зоей Петровной и его дочерью. С сыном Борисом Павловичем мы были
знакомы и раньше, разделяя взаимную, как мне казалось, симпатию друг к
другу.
Все мы были наслышаны о Куфареве ещё задолго до того, как он начал
читать нам свой курс ТФКП. Ещё в детстве, от своего отца я много слышал о
единственном за Уралом докторе наук, математике, профессоре Павле
Парфеньевиче Куфареве. О его разносторонних интересах и достижениях в
области математики, механики, прикладных наук. Слышал отзывы других
математиков о ПП, о том, как он абсолютно бескорыстно помогает
становлению молодых провинциальных учёных, берёт на себя труд чтения и
правки их рукописей, диссертаций, помогает с организацией публикаций их
трудов и защит диссертаций. Слышал и о некоторых «особенностях» его
непростой натуры.
И вот первая его лекция по теории функций. Перед нами совершенно новый
стиль лектора и стиль изложения. Лектор немолод, нетороплив в движениях.
На голове среднеазиатская тюбетейка, прикрывающая череп замечательной
формы. Всё очень просто и понятно, без суеты, без аффектации, ровно и
почти бесстрастно. Лишь иногда вдруг проскакивает какая-то «хитринка» в
голосе и в глазах. Почерк некрупный, но очень аккуратный и внятный.
Дикция хорошая, но голос глуховатый. Характерный шипящий звук в слове
«функция». На перерыве отходит в сторонку и закуривает сигарету с
мундштуком. Интересная манера зажигания спичек и их тушения с
непременным переламыванием сгоревшей спички пополам.
Я говорю об этих мелочах потому, что они притягивали моё внимание,
завораживали. Мне было интересно наблюдать за этим человеком, следить за
его внешне неброским поведением. Объяснение тому очень простое: я любил
его ещё до того, как познакомился ближе. По мере того, как он
разворачивал перед нами мощную и прекрасную картину теории функций с её
красивейшими формулами Коши, Пуассона, рядами Лорана, вычетами
мероморфных функций, двояко периодическими функциями и т.п., я влюблялся
в этого человека, а через него и в его науку, всё больше и больше. И
думал: «Какое это, наверное, счастье – читать такой курс!». И мне
привелось-таки в жизни испытать это счастье: лет через 15 несколько раз
прочитал его (правда, в меньшем объёме) студентам матфака Тюменского
университет.
Для меня имя Куфарева неразрывно связано с ещё одним очень дорогим моему сердцу именем Александров. Мне посчастливилось принадлежать к многочисленным ученикам и сотрудникам Игоря Александровича.
Сразу, став студентами ММФ, мы невольно обратили внимание на молодого доцента кафедра математического анализа. Всегда бодрого, собранного, подтянутого, доброжелательно настроенного на общение со студентами. Стройная, спортивная фигура, лёгкая бесшумная походка, красота углублённого в себя и одновременно открытого миру взора, внешняя простота общения и высокая коммуникабельность, элегантность и опрятность в одежде, быстрое продвиже¬ние в научной карьере – всё это не могло не притягивать наше внимание. Многие наши сокурсницы были тайно влюблены в него, а парни сожалели, что он не читает нам своих лекционных курсов.
Имя Александрова постоянно звучало на факультете. «Самый молодой доцент ММФ». «Старший научный сотрудник СФТИ». «Самый талантливый ученик П.П. Куфарева». «Активист ВЛКСМ». «Спортсмен, горный турист». И много другое.
Впервые у доски с мелом в руке я увидел ИА на кафедральном научном семинаре. И был покорён его манерой изложения, его научными результатами, его личным обаянием. Всё это, вместе с любовью к Куфареву и ТФКП, определило выбор научной специализации и всю мою дальнейшую научную и педагогическую судьбу.
Помню защиту ИА докторской диссертации, на которой мне удалось присутствовать.
Помню случайную встречу на озере Иссык-Куль летом 1964 года. Покидая палаточный стан перед уходом в горы с группой аспирантов и студентов, он великодушно поделился со мной своей лыжной палкой. Хотя ему без неё в ледовых горах было намного труднее, чем мне, бедолаге, не позаботившемуся заранее об опоре для палатки, у тёплого озера.
Помню, как был убит горем известием о кончине ПП, у которого был аспирантом-заочником. И как ИА – опять великодушно – предложил продол¬жить руководство моей аспирантурой. Возглавив только что организо¬ванный Тюменский университет, ИА предложил мне, ставшему к тому времени доцентом, поработать на его кафедре «Теории функций и вариационных методов». И я без колебаний согласился, оставив и неплохую работу, и новую, только что полученную квартиру в г. Новокузнецке, и всё, что связывало меня с родным Кузбассом. И никогда не пожалел об этом выборе. Заботами ИА все его молодые сотрудники получили в Тюмени отличное жильё, прекрасные условия для работы и научного творчества, возможность постоянно общаться с этим замечательно добрым, интересным и глубоким человеком. И многому учиться у него. Помню традицию, которой следовал ИА в течение всего Тюменского периода жизни и деятельности. В праздничные дни, в Новый Год, на 1 Мая или 7 Ноября нежданно, без предупреждения и приглашения приходить в гости к товарищам по работе и делить с ними праздничную трапезу.
Помню его деятельность по организации ТюмГУ. Сколько новых проблем приходилось решать ИА, чтобы превратить заурядный пединститут в современный университет. Бывало, став свидетелем и участником проводимых им совещаний, планёрок, обсуждений, выработки совместных решений и распоряжений, поражался не раз его неожиданным и нестандартным решениям, всегда оправданным дальнейшим ходом событий. Я невольно подпитывался зарядом его энергии, решимости преодолеть препятствия и надежды на лучшее будущее. Тогда он представлялся мне командующим войском, спокойно и без суеты руководившим большим сражением.
Оглядываясь сегодня – хочется надеяться – лишь на первую часть жизни ИА, нельзя не выразить искреннего восхищения и изумления перед обилием и многогранностью талантов – и данных ему от природы, и развитых им по собственной системе. Перед громадой свершений, достижений и постиже¬ний, богатством научных результатов в самых разнообразных областях науки, и в первую очередь – милой нашему сердцу теории функций комплексного переменного. Здесь и основополагающие, изумительные по глубине и по филигранности аналити¬ческой отделки результаты в геометрической теории функций, и много¬численные учебные пособия, учебники и монографии, по которым учились, учатся и будут учиться ещё не одно поколение студентов и аспирантов, а специалисты – черпать вдохновение от самых новых, свежих, только что испечённых научных достижений. Здесь и созданная Александровым совместно с Куфаревым томская школа теории функций, получившая признание во всём математическом мире благодаря трудам ПП, ИА и их многочисленных учеников и продолжателей, выпестованных со студенческой скамьи. Учеников, которым ИА дал путёвку в жизнь, научив всему, начиная с умения ставить и решать задачи анализа и кончая умением обращаться с канцелярскими скрепками на листах бумаги при заполнении формул в диссертационных рукописях (умением, увы, не ставшим излишним и в наш просвещенный компьютерный век). Здесь и его неповторимые лекции, совершенные как по содержанию, так и по форме изложения. Его книги, в которых при богатстве идей и результатов нет ни слова лишнего и проходного. Его демократический стиль общения с молодёжью, неизменно доброжела¬тельное отношение к товарищам по работе. Его безукоризненный стиль руководства и ненавязчивого администрирования. Всё это было и будет всегда для сотрудников и учеников ИА высоким образцом и примером для подражания. И это справедливо как для учеников, имевших счастье общаться с ИА непосредственно, так и для тех, кто получил эту эстафету опосредованно из рук его учеников и учеников его учеников. Куда бы ни забросила их прихотливая судьба – в дальние от alma mater уголки отчизны или ближнего или дальнего зарубежья.
Хочется пожелать дорогому Учителю крепкого здоровья, многих и плодотворных лет творческой деятельности на ниве нашей науки, на ниве просвещения и народного образования. Пусть его огромный дар педагога и учёного, крупного руководителя и организатора науки и образования, его неиссякаемая энергия, индуцирующая ответную энергию в сотрудниках и учениках, его подлинная интеллигентность и подлинный, неафишируемый, патриотизм послужат ещё долгие годы на пользу новым поколениям в деле возрождения и строительства новой России.
ДРУЗЬЯ–ТОВАРИЩИ
Давай закурим, товарищ, по одной…
(из песни)
Многим хороши студенческие годы! Когда ещё обретёшь настоящих, верных и надёжных друзей, друзей на всю жизнь?
Мои друзья. Кто они и какие? Вопрос очень простой и в то же время сложный. Друг – как член семьи, если – не ближе. А про членов семьи распространяться не принято. Дружба – дело почти интимное. Друг даётся Богом, как мать и отец. Родителей, говорят, не выбирают. Готов поспорить с этим тезисом. Выбирают, ещё как выбирают! Почитайте книгу «Роза мира» Даниила Андреева, нашего великого и мудрого соотечественника. Так и друзей выбирают! Но выбирают из числа тех, кого даёт Бог. – Вот компромиссное решение вопроса: выбирают или даёт Бог?
Об одном моём друге я уже говорил раньше. Мы вместе выбирали вуз для
учёбы, вместе приехали в Томск, вместе окунулись в студенческую жизнь,
вместе, бок о бок, прожили целый год в комнатушке за занавеской в доме,
«где резной палисад», на Степановке. Это Валерий Цепилевич.
Если в школе, где мы вместе учились класса с шестого, мы были просто
приятелями, как со многими другими, то здесь стали как братья. Человек
он был талантливый, самобытный, достаточно амбициозный – в хорошем
смысле. Науки давались ему легко, память великолепная, трудолюбия – не
занимать. Крепко скроенный физически, невысокий, но сильный, выносливый,
взрывной. С чувством юмора. Прекрасный спортсмен, особенно как бегун на
средние дистанции – несмотря на мелкий шаг. В раннем детстве серьёзно
занимался акробатикой. Был уверен, что именно это сдержало его рост в
высоту. Хотя оба его родителя были тоже невысокие. Кроме первого года
учёбы, мы прожили вместе ещё два года, но уже в более широкой компании. В
других разделах этих моих воспоминаний его имя появится ещё не один
раз. Здесь лишь скажу, что его неожиданная (для меня – загадочная)
смерть в расцвете сил, случившаяся за рубежом, была сильнейшим ударом. Я
потерял брата…
С первых дней учёбы мы сблизились с Аликом (Ароном) Капчинским.
Этому способствовало, в частности, то, что жил он рядом с нами на
Степановке. Его небедный папа, приехав из Магаданской области, как и мой
отец, с миссией моральной поддержки и обустройства студенческого быта
сына, купил ему, не мелочась, дом на Степановке. Где Алик и прожил все
годы студенчества.
Алик сыграл в нашей жизни очень важную роль. Он давал нам в тяжёлые
времена свои заботу, кров и хлеб, свою дружбу и своё доброе сердце. Он
женил нас, устраивал наши свадьбы, вытаскивал на природу, приучал к
охоте. С ним мы проехали не одну тысячу километров на велосипедах. С ним
всегда было легко и безопасно. Жаль, жизнь развела нас. Перейдя (на
третьем или четвёртом курсе?) на ФТФ и закончив учёбу, он распределился
«за колючую проволоку», и наши связи прервались. И тут я опять потерял
брата. Но, надеюсь, не навсегда. Дай Бог тебе, брат, счастья и
благополучия! Спасибо тебе за всё хорошее, что ты сделал для меня.
К началу второго курса в моей жизни появился ещё один брат – Вадим
Щепетев. Проучившись два года в Новокузнецком пединституте, он перевёлся
в ТГУ и влился в наш поток. О его существовании я знал и раньше,
поскольку наши с ним отцы были дружны и их связывали тесные узы
профессиональных и товарищеских интересов. Но ближе сошёлся с тёзкой
лишь в Томске.
Первый год учёбы здесь был для него нелёгким. Надо было досдать целый
ряд дисциплин. Он упорно, просыпаясь часов в 5–6 утра, штудировал
учебники, а мы с Валерием, ворчали на него, что не даёт спать. Все мы
звали его Вадимушка, и по-другому называть его было трудно. Внешне он
мягкий и покладистый, непритязательный в быту человек, добрый,
выносливый и терпеливый. Но если потребуется, становится твёрдым, как
скала. Сейчас это высококлассный специалист, педагог, доцент, отличный
отец и заботливый дед. С ним мы идём рука об руку вместе по жизни вот
уже полсотни лет. И нам хорошо друг с другом.
Наша группа на первом курсе состояла больше чем на половину из девушек. Со многими из них у меня были хорошие отношения. Люся (кличка «Люсьен») Леонова, ставшая позднее женой Валерия Цепилевича, Валюша Семыкина, Раечка Кирюшкина, Тамара Пугачёва, Юля Семёнова. Особенно близкие, товарищеские, совершенно безобидные, по-детски чистые, отношения были с Люсьен и Валюшей. Они жили на частной квартире хоть и далековато от Степановки, но в период экзаменационных сессий, бывало, посещали нашу скромную обитель и даже оставались на ночь. Мы разбирали с ними по конспектам трудные вопросы, с пристрастием опрашивали друг друга, натаскивая на правильные ответы. Всё это перемежалось шутками и прибаутками Люсьен и Валюши, порой едкими саркастическими замечаниями Валерия и протекало на звуковом фоне мира, обитающего за занавеской.
Нечасто, но бывало, устраивались групповые вылазки на природу. Особенно запомнилась одна такая маёвка.
Басандайка. Ранняя весна. Кое-где ещё лежит снег. «Родные берёзы» истекают соком. Мы жадно пьём его, как щедрый, целебный дар от самой Родины, как в известной песне. Естественно, не обошлось без водки. Миша Бакланов с Геной Куркиным отважились на купание в Томи, по которой ещё шла ледяная шуга. К ним присоединилась Раечка. Все остальные с ужасом и восхищением, поёживаясь от холода, взирали с берега на этот аттракцион. Искупавшихся заставили согреться повышенной порцией горячительного. И тут Раечка выдала свой коронный номер. Она выпила водку не залпом, как все другие (кто ж из нас в те голодные времена мог её, родную, пить не залпом?), а не торопясь, смакуя каждый маленький глоточек, выхлёбывая ложкой из блюдца с хлебной тюрей. У меня до сих пор мурашки по телу идут от этой картины.
В последние годы учёбы, когда нас рассортировали по специализациям, появились новые друзья. За годы аспирантуры ещё теснее стали отношения с Сережей Копаневым, Володей Гутлянским, Юрой Устиновым, Артуром Роот. С Серёжей мы даже защищали свои диссертации в один день. И после защиты наш общий банкет был в его доме.
Про наше всё – Сергея Анатольевича Копанева – ничего и никому
говорить не нужно. Мы ему обязаны всем. Без него мы – стадо,
разбредшееся по всему миру. С ним мы – коллектив единомышленников,
семья, братья и сёстры. И этим всё сказано. Воздадим ему должное.
– Господин Председатель, мы любим Вас. Мы восхищаемся Вами. Мы не
достойны Ваших милостей. Мы – Ваши неразумные дети. Будьте с нами и над
нами всегда!
С Вовкой Гутлянским мы вместе целый год делили радости и тяготы аспирантской жизни в общежитии на ул. Ленина. Кроме него в к. 2–1 (позднее в 2–25) обитали Вадим Щепетев, Артур Роот, Стас Горбунов и ваш покорный слуга. Именно здесь, в один прекрасный день (кстати, мой день рождения), произошла у нас с Володей судьбоносная встреча с нашими будущими жёнами. Мы взяли их из одной группы первого курса филфака.
Володя уже тогда выделялся из всех нас. И талантами к наукам, и вообще талантливостью во всём другом. Было видно, что его ждёт большое научное будущее. Недавно мы имели счастье поздравить его с присвоением высокого и давно заслуженного звания члена-корреспондента Национальной Академии Наук Украины.
КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС: ЧАСТИ 2–6
Хождение по мукам…
(А.Толстой)
Возвратимся ко второму курсу. У нас новое место обитания. В конце
первого курса хозяева домика на Степановке, очень милые и добрые люди,
попросили нас съехать. Ссуду с помощью нашей квартплаты они погасили,
дальше держать нас не было резона.
– Ребята вы хорошие, нам очень жаль. Но и вам и нам становится неудобно вместе.
«И пошли они, солнцем палимы…» по городу снова в поисках жилья. Долго искали. Нашли на сей раз поближе к университету, совсем рядом. И очень кстати.
В предыдущий год зима была суровая, снежная. С пустынных полей за Степановкой ветром наметало горы снега. Помню, бежим с Валерием утром в пижонских ботиночках к трамвайной остановке у ж.д. вокзала Томск-1. Бежим по тропе на вершине снежной горы вровень с крышами домов. На остановке без движения ждём трамвая и совсем коченеем. В университете в аудиториях тоже сильно не согреешься. После занятий пообедали в столовке университета на 40 коп. И назад в свою берлогу. Задерживаться допоздна в городе не стоило, иначе до Степановки приходилось топать пешком, что не раз и случалось поздними вечерами. Хозяев не сильно радовала необходимость вылезать из своих тёплых постелей и открывать нам дверь. Ложились спать они рано.
Теперь – другое дело. Просыпаться можно за 20 минут до первого
звонка. Задержаться в университете и в центре города тоже можно
подольше. Но и здесь хозяйка (а это была тёща нашего декана Назарова) не
позволяла приходить домой поздно. Несколько раз приходилось
преодолевать закрытые высоченный старинные ворота на усадьбу, перелезая
поверх ворот.
Жили мы на втором этаже, в мансарде. Мансарда изначально явно была
рассчитана лишь на летнее обитание: стены дощатые, засыпные, где
опилками, где золой. Высота комнаты – чуть выше головы, потолок
доставали руками.
Нас в комнате четверо: два Вадима, Валерий и Светлана, моя сестра. Её
кровать отделялась от общего пространства комнаты занавеской. Сестра,
как и Вадим Щ., перевелась из Новокузнецкого пединститута, но на третий
курс. Она и закончила учёбу на год раньше нас. Теперь она доктор
экономических наук, профессор, живёт и работает в новосибирском
Академгородке.
Три раскладушки мужской части коллектива занимают почти всю площадь
комнаты, на день одна из них складывается. В углу мансарды печка.
Топится углём. Дневная порция дров, выдаваемая прижимистой хозяйкой для
растопки, – два берёзовых полена, принесённых с занесённого снегом
двора, застывших и обледенелых.
Все мы – сугубо городские дети, не имеющие опыта обращения с печками.
Разжигаем печь, возвратившись с занятий. В мансарде страшная холодюга.
Пытаемся разжечь поленья – не горят. Расщепляем их, подкладываем газеты –
не горят. Изводим старые конспекты (скажу по секрету, по «истории
Партии»; всё-таки была какая-то польза от этой дисциплины!) – начинает
тлеть. Раздуваем во все щёки – ура! Горит! Засыпаем уголь – всё погасло.
Выгребаем содержимое топки, повторяем алгоритм целиком снова. С
третьего раза обычно загоралось.
И вот раскалённая печь начинает выдавать тепло. Воздух в низенькой
комнатке быстро нагревается. Особенно вверху. Там, у потолка уже
тропики, а внизу у пола тундра, +5. Бывала на полу температура и ниже.
Порой просыпаемся утром, а вода для умывания в баке, стоящем на полу,
замёрзла.
Был случай, когда мы не на шутку испугались за мою сестру. Как-то в воскресный день разожгли печь с утра, печь пылает, а сестра умывается у рукомойника на узком «пяточке» между стеной и печью. Вдруг халат на сестре загорается. Мы бросаемся тушить. Оказывается, халат коснулся раскалённой печной заслонки. Успокоившись от потрясения, Света с юмором сообщает, что когда халат вспыхнул, она вместо того, чтобы испугаться, внутренним голосом запела популярную в своё время песенку из кинофильма: «Вся я горю, не пойму от чего…».
Был ещё один неприятный случай, и опять по линии «Света – печка». На
занятии физкультуры Света походила на лыжах по роще, а мороз был
приличный. Прибежав домой, она решила отогреть застывшие ноги с уже
побелевшими пальцами. И засунула ноги в духовку раскалённой печи. Мелкие
кровяные сосуды на ногах тотчас лопнули, ноги почернели, как обгорелые
деревяшки. Мы пришли с занятий и обомлели. Сестра бегает по комнате с
обгорелыми, как нам показалось, ногами и воет от боли. Мы были в
отчаянье, боясь гангрены, засуетились, кинулись звонить в «Скорую
помощь». Света властно (она верховодила нами как самая старшая и самая
разумная; правда, в этом эпизоде разум подвёл её по неопытности)
остановила нас:
– Не надо врачей, сама вылечусь.
И, правда, через две недели её ноги были как новые.
Несмотря на трудности быта, жили мы тут, как, впрочем, и два следующих года (но уже по другим адресам) дружно и весело.
Помню, чтобы не вставать рано утром по звонку будильника с «тоской во взоре» (это любимое словосочетание нашей молодости), решили обставить повеселее процедуру подъёма тел с постелей в выстуженное простран¬ство мансарды. Вадим с Валерием придумали такое устройство: Звенит (в те времена, естественно, механический) будильник – тонкая тесьма наматывается на ручку завода звонка – тесьма тянет через сложную систему блоков и противовесов за настенный выключатель электролампы, в цоколь которой ввёрнут провод, ведущий к электропроигрывателю – тот автоматически включается – звучит весёлый ритм кубинской самбы-румбы – мы бодро вскакиваем с ледяных раскладушек – начинается новый трудовой день, наполненный радостью жизни.
Тот Новый Год (который нам чуть не сорвал Владислав Степанович из
чистой, незамутнённой никакими привходящими обстоятельствами, любви к
своей науке) – образчик радости жизни в чистом виде. Едва успев забежать
по дороге к дому в магазин и ухватив там – единственное из оставшегося
на опустевших полках – питьё в образе незабвенного напитка с
выразительным именем «Джаус», мы таки успели к бою курантов в свою
келью. За пять минут до этого там появились друзья Светланы и наш
родственник, прибывший в Томск для сдачи кандидатского минимума.
Компания подобралась на редкость жизнерадостная. С едой было
проблематично, зато с выпивкой… «Джаус» превзошёл все наши ожидания. Вы
помните, было в СССР такое пойло, которое продавалось в ёмкостях 0.8 л,
имело звучное название «Солнцедар» и называлось в народе «марганцовкой».
Так вот этот дар природы был просто шедевром виноделия по сравнению с
«Джаусом». Цвет он имел неопределённый, был мутен и крайне недорог.
Ударял в голову крепко, но для желудка был тяжёлым испытанием.
Первые три часа нового, 1961 года, пролетели в неслыханном
воодушевлении. Шум, гам, веселье. Музыка, танцы, анекдоты, вездесущий
винегрет (до сих пор моё любимое праздничное блюдо), жарко натопленная
печь – всё это сдабриваемое «нектаром богов» сделали своё дело:
разгорячённым телам потребовался чистый воздух. Общество единодушно
решило: идём гулять по ночному Томску.
Оставшиеся не выпитые поллитровки с «Джаусом» растолкали по карманам и
отправились в центр города. Погода была поистине новогодняя! Чистый,
только что выпавший снежок волшебно искрился и поскрипывал под ногами.
Лёгкий морозец бодрил и опьянял и без того не очень трезвые головы. Пить
«Джаус» самим в такую ночь не хотелось. Это было бы не только не
эстетично, но и опасно для жизни. Чтобы не пропадать добру, решили
угощать случайных прохожих. Предлагали всем встречным. Некоторые
отказывались. Другие соглашались, но не могли делать возлияние
самостоятельно. Этих мы прислоняли к столбу или стенке и добавляли
глоток счастья вливанием из горла в горло.
И всё же истребить все запасы чудесного напитка не удалось ни в новогоднюю ночь, ни в последующие дни и ночи. Как-то, в ознаменование успешно сданного экзамена в последующей сессии, приложившись к незавершённой бутылке, мы окончательно поняли, что предназначение её содержимого – скорее для существ с более крепкими желудками, чем у homo sapiens. Догадку решили немедленно проверить экспериментально. Выбор подопытного объекта был подсказан созвучием имён. Что слышится вам в этих звуках: «Джа-а-а-а-у-у-у-у-с»? Правильно – нам тоже послышалось что-то кошачье. Объект – совершенно неожиданно для нас – оказал упорное сопротивление. Получать добровольно свою порцию счастья, как те осоловевшие новогодне-ночные мужики, хозяйский кот категорически отказывался. Сопротивление сломали, следуя большевистскому лозунгу: «Не хочешь идти в рай добровольно – загоним палками». После нескольких насильно влитых капель бедное животное повело себя, как обезумевшая фурия: металось по дому, прыгало с пола на карниз, рвало в клочья штору, сметало всё со стола. Пространство нашей мансарды после удавшегося эксперимента напоминало североамериканский провинциальный городок после пронёсшегося по нему торнадо… «Невыразимая лёгкость бытия»…
Следующей осенью мы опять пошли по городу… Сами решили, что ещё одну
зиму в мансарде не вынесем, а если вынесем, то останемся на всё жизнь
калеками. Не без труда нашли новое жильё. Гораздо вместительней и даже с
некоторыми удобствами. У сестры появилось отдельное помещение. Прожили
здесь целый год (я по болезни – только вторую половину учебного года)
без забот и тревог. Но всё хорошее быстро кончается. Старый дом пошёл
под снос, и мы снова пошли по мукам…
На сей раз (это было начало четвёртого курса) поиски жилья были особенно
трудными и долгими. Весь сентябрь прошёл в бесплодных хождениях.
«Везёт же людям: поселились на первом курсе и живут в одном месте до
конца учёбы» – думали мы, бродя «с тоской во взоре» по бесчисленным
улицам и переулкам города. На время поисков Алик Капчинский, добрая
душа, взял нас, троих парней, под свою крышу. Света нашла временный
приют у давней знакомой нашей семьи, коренной томички весьма преклонного
возраста. А мы, парни, «отработав» очередной квартал города, приходили к
ночи к Алику на Степановку и находили здесь и заботу, и тепло, и еду, и
место для сна.
И вот в конце сентября, когда уже стало примораживать, счастье нам
улыбнулось. Набрели на Западном переулке, недалеко от берега Томи, прямо
на задах университета, если двигаться по Московскому тракту, стройку
двухэтажного дома. Дом местами шлакоблочный, местами из заливного
бетона. На стройке работал один семейный студент-старшекурсник. Он
обитал со своей семьёй на втором этаже недостроенного дома, где было уже
более или менее обустроено. А весь первый этаж требовал ещё много и
много труда. Он предложил переговорить с хозяином дома, авось тот
согласится, чтобы мы включились в строительные работы, и, завершив
отделку первого этажа, тут же и поселились.
Так и вышло. Хозяин, местный татарин по имени Генка, предложил сделку на
таких условиях: мы достраиваем первый этаж и живём первые полгода без
оплаты. Альтернативы у нас не было, и мы приступили к работе. Каждый
день после занятий приходили сюда, переодевались по-рабочему и
вкалывали. Работа была разная: заливка бетона, настил полов, монтаж окон
и дверей, остекление, затирка и побелка стен, покраска, монтаж
водопровода, водослива, кухонной раковины и прочее.
Работа продолжалась весь октябрь и часть ноября. И всё это время к ночи
мы тянулись на Степановку, к Алику под крылышко. Иногда не удавалось
прихватить по дороге чего-нибудь съестного. Тогда Алик кормил нас из
своих запасов. Когда и его запасов не хватало, в ход шли окаменелые
массы красной икры в трёхлитровых банках, которую родители присылали
сыну в неограниченных количествах из Магаданского края. Сам Алик эту еду
видеть уже не мог, а мы жевали за неимением другой.
Это время памятно ещё и тем, что именно тогда разразился известный
Карибский кризис, который чуть не кончился большой ядерной войной.
Приходим мы едва живые к Алику, смываем строительную грязь, ужинаем чем
Бог и родители Капчинские послали и падаем на подстилки на полу. А в это
время «голоса» по радио пугают:
– Военно-морские силы США приведены в полную боевую готовность.
– Движущиеся к Кубе военные и грузовые суда СССР, везущие ракетные
установки и атомное оружие, блокированы боевыми кораблями США.
– Командование Минобороны СССР наложило запрет на все отпуска военнослужащих.
– Президент Кеннеди предъявил ультиматум правительству СССР.
Тревога в мире нарастала с каждым часом. И всё могло случиться, вплоть
до большой войны. А мы – даже без крыши над головой … Было страшновато.
Но страсти улеглись, дом достроен, можно вселяться. При вселении
случился забавный эпизод. Обустраиваем своё новое жильё, привинчиваем и
прибиваем, что положено привинчивать и прибивать в новом доме. Вдруг в
доме гаснет свет. Идём к хозяину Генке. Он – к электрощиту.
Электричество, ворованноё без зазрения совести, как и всё остальное на
этой стройке, течёт рекой по толстенному кабелю, а кабель аж дымится от
нагрева. Где-то утечка. Хозяин усиливает кабель, включает рубильник, мы
продолжаем привинчивать и прибивать. Снова гаснет свет… И так несколько
раз. Наконец, Генка подключает такой толстенный кабель, что ему утечка
не по чём. Тогда начались фокусы в нашем жилье. Притрагиваешься к
кровати, к оконной раме, к умывальнику, к полотенцу, висящему на гвозде,
– всюду бьёт током. Не очень сильно, но бьёт. Понимание пришло, когда
стало бить от прикосновения к стенам. Они ещё толком не высохли после
стройки, гвоздём мы попали во внутреннюю проводку, и ток потёк по сырым
стенам.
Жили, не тужили, мы здесь целый год, пока Генку не потянули к ответу за
воровство. Все стройматериалы, вся строительная техника, вплоть до
бетономешалки, всё здесь было ворованное. Сам Генка номинально числился
работающим где-то на стройке, хотя мы постоянно видели его у дома.
Вообще дом был не один. Домов у татарской семьи было три. Правда, два из
них принадлежало тёще Генки – крепкой и властной старухе, которая
третировала зятя, как дохлую собаку, называя по-татарски болваном. Вся
семья занимала огромный старый деревянный дом. А на усадьбе, кроме
«нашего» двухэтажного дома, высился ещё один огромный, недавно
построенный, трёхэтажный каменный дом. Он целиком сдавался студентам.
Жило в нём, по самым скромным подсчётам, человек 40–50. Прямо
«общежитие». Соответствующие органы, не без «сигнала» с места (скорее
всего, «стукнули» соседи, с которыми шла давняя война за каждый
квадратный метр земли), устроили проверку. Татарина крепко прижали.
Потребовали предъявить квитанции на покупку стройматериалов, на оплату
электроэнергии, налога на использованную на стройке рабочую силу, и
многое другое. Он к тёще – помоги откупиться. Она отказала – у самой
рыло в пуху, того и гляди прижмут из-за большого «общежития». Самой надо
беречь средства. Органы наседают: не предъявишь к такому-то сроку –
конфискуем дом и отдадим под детский сад. Генка – туда-сюда. Что делать?
Кто-то надоумил переписать дом на другого владельца. На кого? Доверять
никому нельзя. Тёща не вернёт собственность, если завладеет. Братьям,
сёстрам тоже нет доверия. Тогда он решил предложить стать владельцем
дома… мне.
– Тебе, Вадим, я могу доверить, ты не обманешь. Больше – некому.
Так и не пришлось попользоваться плодами своих тяжких трудов, пожить в
«своём» доме. От греха подальше мы ретировались к лету. А там и новый
тур походов по городу…
Если вы следите за очередностью походов, то это будет уже пятый. А ещё и шестой впереди. Не буду утомлять читателя новыми перипетиями квартирной эпопеи. Скажу лишь, что в пятом по счёту месте мы жили с Вадимом в центре города, на Заливной улице, а в шестом – мы с молодой женой Виолеттой на дальней окраине, за спичфабрикой, на самом берегу Томи. Дом здесь был холоднющий, полусумасшедшая хозяйка «принципиально» не топила огромную печь, сама была одета дома всегда, даже ночью в постели, в стёганую фуфайку. И нам предложила одеваться так же. Согревались электроплиткой под раскладушкой. Был там тревожный момент. В мае Томь подняла свой уровень вровень с берегом. Старожилы не помнили подобного высокого паводка. А дом от берега в 20 метрах. Волны уже перекатывались через выставленные ограждения из бетонных глыб, и вода могла пойти по нашему переулку. Всю ночь мы дежурили, наблюдая за Томью. Спасли баржи, пригнанные к нашему берегу. Они приняли на себя удары волн. И берег устоял, не обрушился.
На том доме закончился мой «квартирный вопрос». Я перевёлся в заочную аспирантуру, и мы с женой «бежали», как раньше до нас мои родители, из холодного и голодного Томска в относительно сытый и тёплый Новокузнецк. Но это уже другая история, не имеющая отношения к истории нашего потока.
СОВЕТСКИЕ КОЛХОЗЫ
Зачем ты в наш колхоз приехал?…
(из песни)
Советское студенчество не понаслышке знало советскую колхозную действительность. Кто сам вышел оттуда, кто отработал, что положено, на «трудовых» семестрах. Правильнее было бы назвать их «триместрами». Два – в вузе, третий – на бескрайних просторах колхозных полей Родины.
Советское студенчество не понаслышке знало советскую колхозную действительность. Кто сам вышел оттуда, кто отработал, что положено, на «трудовых» семестрах. Правильнее было бы назвать их «триместрами». Два – в вузе, третий – на бескрайних просторах колхозных полей Родины.
Для нашего университета эти просторы терялись в глубинах Асиновского района. Сколько всего раз мы работали там? – Я затрудняюсь ответить. То ли два, то ли три, то ли четыре. Первый раз сразу после зачисления в студенты. Второй – летом после окончания второго (или первого?) курса. Третий раз – убейте, не помню. Может, и не было больше. Но два были точно.
Должен признаться, что эпизоды студенческой колхозной эпопеи у меня перемешались в памяти с колхозной эпопеей уже из поры моей преподавательской работы. Ездил со своими студентками пединститута осенью в колхозы Кемеровской области. Там было всё примерно так же, как и в Асиновском районе. Так что, если я где-то подменю эпизоды Асиновские на Кузнецкие, то не обессудьте. Но за подлинность отдельных эпизодов я ручаюсь. Там будут фигурировать имена наших общих друзей.
В первый раз (или во второй? – Кто помнит лучше, пусть поправит меня)
поселили нас в убогой лачуге без окон и дверей. Кажется, в старой,
давно заброшенной, школе.
Пригнали трёхтонку с полосатыми матрасовками для соломенных тюфяков.
Предложили добровольцам поехать в поле за соломой. Вызвался и я. Поехали
лесной дорогой, по разбитой колее. Местами машина сильно буксовала,
вставала поперёк дороги, но «баранку не бросал шофёр»… С трудом
добрались до поля с остатками соломы, набросали её в кузов огромной
горой, хорошенько умяли, набросали ещё, чтобы хватило на все матрасы.
Пока возились с соломой, шофёр, нестарый ещё, но и немолодой мужик,
«травил» без остановки байки и анекдоты, напирая в основном на юмор ниже
пояса. Мужик он был, вроде бы, женатый, но почему-то сильно сексуально
озабоченный. Через каждое второе слово у него было «…на кожаный
движок…». Причину поняли мы чуть позднее.
Взгромоздившись поверх соломы, поехали назад. Трудно поверить, но назад
ехали быстрее и без пробуксовки. Лежа животами вверх на соломенной горе,
мы раскачивались во все стороны, как на девятиметровых волнах в океане.
Красотища!!! Подъехали к своему дому, шофёр открыл дверцу и вывалился
на землю. Ступить шагу по земле он уже не мог – был смертельно пьян.
Только тогда мы слегка испугались.
– Понятно теперь, почему русского человека никому и никогда не победить?!
Работали в основном на уборке картофеля. Жили весело. В сентябре погода стояла отличная. Удавалось даже искупаться в озерке. Вечерами «культурно» отдыхали. Балагурили. Ходили гурьбой к озеру и кричали, чтобы услышать в ответ эхо. Эхо над этим водоёмом было потрясающее. Нигде и никогда я не слышал ничего подобного. Насчитывали до 9–10 повторяющихся и затухающих откликов на каждый громкий звук. «Кричалку» придумал Гена Куркин. По крайней мере, я услышал впервые от него. «Купил – доху – я – на – меху – я». Или: «Кому – не спится – в ночь – глухую?». Эхо выдавало такие эскапады, что всем становилось страшно весело. Этим упражнением вместе с Геной не уставали заниматься Славка Шкиря и Эдик Массольд. Помню ещё одно упражнение для голоса: «Кто – там – ходит –под – окном – колупат – за – маску?». Автор и главный исполнитель тот же.
Сначала кормёжка была сносная. Потом ухудшилась. Всё было бы неплохо,
если бы не моя печень. Стали кормить, кроме картошки, которой было под
ногами неограниченное количество, только подгнившими солёными огурцами
да солониной. Моей печени, почему-то, это не понравилось. И она стала
бастовать.
В октябре погода испортилась, пошли дожди, а затем и снежком стало
пробрасывать. А картошки ещё не выкопано – великие площади. Приехало
университетское начальство. Наши факультетские руководители получили
строгача.
– Плохо, некачественно убираете выращенный с таким трудом урожай. Много
оставляете в земле. Будем заставлять перекапывать целыми полями.
Не знаю, как насчёт больших трудов; по-моему, картошку просто бросали
весной в землю и забывали про неё до осени. Тут приезжали студенты и
даром её выковыривали. Очень удобная «политэкономия социализма».
Вот самый тяжёлый для воспоминаний период колхозной эпопеи. Октябрь, в воздухе кружатся «белые мухи». В бурьяне трудно даже куст картофельный отыскать, не то, что выкопать из-под него клубни. Холодная мокрая земля липнет комьями к лопате, рукам, сапогам, вёдрам. Бесконечная грядка тянется на многие сотни метров, от одного её края не виден скрывающийся за горизонтом другой край. Сил больше нет – печень. Девушки нашей группы, посмеиваясь и снисходительно посматривая на ковыряющегося в земле, почти недвижимого юношу, легко скрылись за горизонтом. Страдаю не столько от боли, сколько от стыда. Доковылял до конца поля, приплёлся еле живой в избу, рухнул, не снимая сапог и портянок, на соломенный тюфяк, отказавшись от ужина.
Работали и с зерном. Я ездил на прицепном комбайне «Сталинец» по
пшеничным полям. Задача состояла в том, чтобы выгребать из отверстия
бункера зерно в мешки, завязывать их тесёмками и сбрасывать на землю, а
потом собирать мешки и грузить на машины. Влажное зерно (дожди!) так
слёживалось и утрамбовывалось в бункере, что извлечь его было очень
нелегко. Приходилось время от времени залезать в бункер и руками и
сапогами разгребать забитое «сливное» отверстие.
Урожай пшеницы был жалкий: 2 – 3 центнера с гектара. Утюжим, утюжим
целый день поле, а набираем всего полбункера. Зерно недозрелое, в стадии
«молочной» спелости. Идёт лишь на корм скоту. А на корм скоту выгоднее
сажать что-нибудь иное: люцерну, вику, клевер, ту же кукурузу, хотя эта
хрущёвская любимица, «царица полей», тоже не ахти какие урожаи даёт в
Сибири. Но всё же не 2 – 3 центнера с гектара, как пшеница, а побольше.
Спрашиваю у колхозниц (работали в основном женщины, мужиков на работе можно было увидеть редко):
– Зачем же сажать здесь у вас пшеницу, если она ничего не даёт? Одно разорение для колхоза.
– Э, деточка, так приказано. Районным партийным руководством. Есть план
посева зерна, «спущенный» на всю область, его разбрасывают по районам,
районы – по колхозам. Сеять пшеницу – строгий закон. Под контролем
большого начальства. Не выполнит колхоз план посева – клади,
председатель, партбилет на стол.
– Но это же дурость, разорение колхоза, «мартышкин труд»!
– А что поделаешь, деточка?
Помню одно «хмурое утро». С неба сеет мелкий, противный, холодный
дождь. Кому охота тащиться в поле, ковыряться в мокрой земле? Сидим
дома, греемся у печки, сушим портянки, довольные свалившимися с неба
часами отдыха. Вдруг в ставни громкий стук:
– На работу!
Бригадир, пожилой, кряжистый мужик, отчаявшийся выгнать на работу своих подопечных колхозников, выгоняет нас.
– А где же Ваши колхозники? Почему им можно, а нам нельзя сегодня не идти на работу?
– Поговори у меня! Сообщу вашему начальству. Саботаж, понимаешь…
Посадил нас на телегу, повёз на поле. Работать в этот день практически
было всё равно невозможно. Зато его нельзя было упрекнуть в том, что он
не сделал всё возможное для спасения гибнущего урожая.
Пока ехали, пикировались с ним.
– Почему же Ваши колхозники не болеют за свой урожай? И почему мы стали
«крайними»? Им можно сачковать, а нам, посторонним, нельзя?
Он зло так отвечает:
– А что они могут заработать на этот несчастный сегодняшний трудодень? –
100 грамм зерна. Да на … они нужны, эти 100 грамм! Живём урожаем со
своего приусадебного участка (у каждой семьи – по 50 – 60 соток). Вот и
остались сегодня дома, поработать на себя, а не на «дядю».
Помню, подумал тогда: «Типичный куркуль, недобитый кулак». Сейчас думаю:
«Главный кормилец земли русской»…
В то же время работали на льне. Сначала дёргали и раскладывали для
просушки, потом вязали в снопы, подсохший – обмолачивали. Молотьба льна –
тяжёлая, пыльная, но весёлая работа! Колхозники, их дети, радостные и
неутомимые, дня за два управились с обмолотом. Оказывается, это была
единственная культура, приносящая хозяйству прибыль. Причём эта прибыль
покрывала все потери за счёт неурожайности остальных, «обязательных» для
посева культур, вроде пшеницы.
Лён довольно дорогая культура. Прекрасно растёт в Томской области, как
нигде в других регионах. Вот бы его и сажать и сажать здесь. Озолотились
бы колхозы! Вот почему так весело шла работа на льне и почему селяне с
охоткой вышли на неё всеми семьями. Не то, что на картофель или пшеницу,
куда приходилось выгонять чуть не палками.
Только на льне и можно было заработать тот обязательный минимум
трудодней, необходимый для каждого члена «добровольного объединения
свободных производителей сельхозпродукции».
Спрашиваю пожилую, усталую колхозницу:
– Почему же сажаете его так мало? – Так быстро управились с урожаем.
– Больше нельзя, деточка. Не положено. Надо выполнять план по другим культурам.
– …?
«Политэкономия социализма». Она сильно застряла в моей печёнке. О ней будет ещё разговор впереди.
Но всему, не только хорошему, рано или поздно приходит конец. Кончалось и наше пребывание в колхозе. Видно, план по уборке колхоз выполнил, и нас отпустили. Хотя ещё оставалось несколько гектаров картофельных полей, не тронутых нашими сапогами. Колхозники говорили, что весной эти поля благополучно перепашут и снова засадят картофелем. Чтобы следующей осенью приехавшие студенты его снова не успели выкопать и т.д. Вот такая «политэкономия социализма»…
Несмотря на все наши усилия, несмотря на то, что наше содержание колхозу практически ничего не стоило, оказывается, мы не заработали себе даже на обратный железнодорожный билет до Томска. Нам предложили оплатить дорогу из собственных карманов. Якобы, мы даже остались в должниках у колхоза за съеденную солонину. У многих денег не осталось совсем – потратились в магазине на махорку.
Мы вынуждены были провести акцию протеста. Пришли в кабинет председателя. Я вытащил из кармана последнюю десятку, с вызовом опустил её на зелёное сукно:
– Это за солонину от наших печёнок! Добавил грохоту ударом кулака по столу и от имени всех заявил, что мы не уйдём из кабинета, пока не выделят необходимую сумму на обратную дорогу. Не знаю до сих пор, откуда что взялось. Вообще-то обычно я – человек мирный. Временами даже робкий и нерешительный. А тут учинил такое. Лишь ещё один раз в жизни со мной случилось подобное, причём точно в такой же ситуации. Только там я требовал у председателя не денег, а трезвости за рулём его шоферов, развозящих «с ветерком» к местам работы моих дорогих студенток. Помогло и в том и другом случаях.
На другой год полевые работы были летом, в июле. Это было замечательно. Жили мы в сторожке на полевом стане. В фотоархиве г. Председателя сохранился не очень качественный снимок той сторожки с высоким крыльцом. На крыльце запечатлён ряд разнополых лиц, среди которых я узнал себя, в вытянутых на коленях спортивных трико. Господи, «как молоды мы были!…».
Полевой стан располагался довольно далеко от колхозных сёл. Размещались мы в двух комнатах: парни в проходной, девушки в дальней. На мужской половине в «красном» углу на стене повесили цветное фото Натальи Фатеевой – кинодивы тех лет – с обложки журнала «Огонёк». Ежедневный утренний ритуал некоторых парней требовал прикладывания губ к святому образу «душечки Фатеевой».
Никакого, даже самого примитивного, отечественного заведения с заветными буквами Ж и М в эпсилон-окрестности, эпсилон=3 км, не наблюдалось. Девочки – налево, мальчики – направо. Из-за этого иногда случались казусы …
На работу возили и привозили назад на грузовиках. Работали то на току, на подработке зерна, то на грузовиках, на погрузке–разгрузке зерна. Зерно, оказывается, очень тяжёлое, прямо как уголь …
Здесь мы узнали о некоторых интересных особенностях той же политэкономии социализма. Нагрузить полный грузовик зерном с помощью ленточного транспортёра, оказывается, стоило ровно столько же, как и в ручном варианте, бросая плицами за борт. На самом деле, эти два способа погрузки представляют собой «две большие разницы», как говорят в Одессе…
Несколько дней подряд разгружали машины с зерном, таская мешки на плечах. Некоторые мешки давались легко, а другие… Помню, из этакого молодеческого ухарства, каждый – и первым Валерий Цепилевич – норовил подхватить «сидор» потяжелее. Отдельные «сидора» весили по 60 кг (мы работали на весы). Многие из нас весили меньше хорошего «сидора». Как только пупки наши не развязались тем летом?
Были и совсем лёгкие работы. Например, на силосной траншее, загружаемой травой, сбрасываемой с машин с помощью специального устройства, называемого «гитарой». Траву утрамбовывали гусеничными тракторами. Трактористам было скучно ездить по траншее туда-сюда. И они с лёгкостью соглашались поручить эту нехитрую работу нам. А нам такая работа – в охотку.
Рядом с траншеей птичий двор, огромная колхозная птицеферма с тысячами и тысячами кур. Глупые куры массово перелетали через невысокий забор и разбредались окрест. Бродили они везде: вокруг траншеи и по ней, иногда лезли прямо под гусеницы тракторов. Привлекала их свежескошенная трава. Когда наши девушки-повара (одну из них помню точно, Кравчук), узнали, что рядом с нашей работой такие россыпи алмазов, они наказали – без всяких «сантиментов» – провести акцию по обеспечению сообщества, соскучившегося по настоящей еде, качественной диетической пищей. Операцию разрабатывал Арон, роль мастеров заплечных дел предстояло играть троим: двум Вадимам и самому Арону. Присмотрели маленький домик рядом с траншеей. Он стоял без окон и дверей. Раньше использовался для каких-то целей, связанных с работами с лошадьми. По стенам висели неисправные части конской упряжи, какие-то кожаные ремешки и прочее. Мы в этом домике совершали обряд принятия пищи. Скрывались в нём от дождя.
Обед, приготовленный нашими девушками, привозили с полевого стана в огромных бидонах.
Крышки бидонов плотно завинчивались. Главная трудность операции заключалась в транспортировке трупов. Проблему решил гениальный мозг Арона:
– Обед съедаем, пустые бидоны загружаем трупами. Нам не придётся даже париться – перетаскивать груз на своих плечах. Бидоны вместе с нами доставят на кухню грузовиком.
Военным советом план был одобрен. Оставалась реализация его.
Вы напрасно думаете, что курицу, даже добровольно зашедшую в замкнутое помещение, поймать легко. Попробуйте на досуге сами. Привлекаемые остатками нашего обеда, среди которых красовалась столь желанная для них скорлупа их собственных яиц, несколько птиц оказались в нашей сторожке. Один птицелов встал у зияющего пустотой дверного проёма, закрывая путь к свободе, другие стали осторожно подкрадываться к хохлаткам. Что тут началось! Шум, гам, кудахтанье. Ни одной поймать не удалось, все по одной выпорхнули через неприкрытые отверстия окна и двери.
Глупые куры оказались не так уж и глупы. Пока одна удирала от преследователя, другая норовила выскочить в окно. Когда кто-то из нас прикрывал своим телом амбразуру окна, они устремлялись к выходу через дверной проём. Прикроешь дверь – оголяется окно. Нам явно не хватало бойцов.
Выждав, когда новая порция домашней дичи заполнила домик, операцию продолжили. И так несколько раз, пока не обрели боевой опыт и качества сноровки и ловкости, необходимые для ловитвы. Каждую пойманную птицу помещали живьём в пустой бидон. В порядке предварительного заключения.
Когда бидоны наполнились тремя телами, пришлось приступить к самой тяжёлой – психологически и морально – фазе операции: усыпления. Для этого было решено использовать те самые кожаные ремешки. Накидываем на шею ремешок и затягиваем петлю. Боже, «как молоды мы были…», как наивны! Никакие усилия по затягиванию ремешка не портили настроение птицы. Она с интересом наблюдала, что у нас из этого получится.
Шея курицы твёрже металлической трубы. Так позаботилась природа, предвидя изощрённое людское коварство. Пришлось действовать старым казачьим способом, путём отвинчивания головы. Этот способ оказался намного эффективнее прежнего. Удалось-таки усыпить птичек. «Птичку жалко» – скажете вы. Но боевое задание командования не обсуждают, а выполняют.
Дело было сделано. Какое-то время когти ещё скребли изнутри стенки бидонов, потом всё затихло. Остался сущий пустяк: доставка на кухню.
День подходит к концу. Двигатели тракторов заглушены. Сидим, ждём свой транспорт. Его всё нет и нет. Давно бы уже пора, а его всё нет. Терпению нашему приходит конец. Никогда так поздно не отвозили. Просим проезжающих мимо шоферов сообщить председателю, что машины нет, и нам грозит ночевка под открытым небом.
Обеспокоенный таким оборотом дела, председатель прибывает на своём газике, обещает, что машина за нами придёт с минуты на минуту. Уставший, присаживается с нами покурить, угощает приличными папиросами. А садится, за неимением других мест для посадки, как раз на бидон с добычей. У нас сердца ушли в пятки. Только бы какая живучая хохлатка не пробудилась и не заскребла когтями!
Сидим, нервно курим. Председатель балагурит, расспрашивает: откуда мы, на кого учимся, как работается здесь, нет ли претензий. – Да всё прекрасно – говорим. – Всё здесь у вас нравится. Только в питании никакого разнообразия, каждый день одно и то же: лапша, картошка, яйца. Вон сколько у вас в колхозе кур, несчётное множество. Подбросили бы хоть изредка курятинки. У вас меньше не станет. Ухмыльнулся председатель, обещал подумать.
И тут в бидоне под ним послышался лёгкий скрежет и царапанье. Он, скорее всего, тоже услышал, но вида не подал. Мудрый мужик! Дескать, зачем просить меня, утруждать лишними заботами, коли сами справляетесь. Действуйте самостоятельно, в том же духе. Опыт уже есть.
А тут и машина появилась. Счастливые и обмякшие от спада великого духовного напряжения, мы возвращались домой с сознанием выполненного долга.
На следующий день на столе был суп-лапша с курятиной. Мы, участники боевой операции, «главные поставщики диетического мяса к столу его величества», наивно ожидали увидеть в своих тарелках самые лакомые кусочки бёдер. Тщетно. Достались, как и всем остальным парням, лишь редкие волокна куриного мяса.
СВАДЬБЫ
Как много девушек хороших!
Как много ласковых имён!
(из песни) Любовь нечаянно нагрянет,
Когда её совсем не ждёшь…
(из песни) Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба…
(из песни)
Время шло. Мы росли и матерели. Природа брала своё. Пришло время свадеб.
Конечно, раньше всех созрел г. Председатель. Правда, тогда мы ещё не знали, что он и есть наш Председатель. Но первая свадьба на потоке была именного у него с Галочкой, и этим он властно заявил о своём лидерстве и уже никогда и никому не уступал этого почётного (правда, и слегка хлопотного) места.
Потом были свадьбы другие, много свадеб, разных свадеб. Близких друзей, не очень близких, совсем не близких и скорее далёких, чем близких. Чуть позднее объясню, что имею в виду.
Запомнились не столько сами свадьбы, сколько приготовления к ним. Поистине, радость испытываешь скорее от предвкушения праздника – до, и от послевкусия от него – после …
Была и моя собственная свадьба. Начну с неё, всё-таки она мне немного
ближе и памятнее. Игралась она в той самой комнате 2–25. В день 9
марта. Кстати, лишь недавно мы с женой узнали, что именно день 9 марта
издавна считался у славян главным свадебным днём в году. Будто бы,
начало семьи в такой день сулит ей особую крепость. Неплохо подгадали!
Спасибо работникам томского ЗАГСа, очень угодили, назначив на такой
день. А мы, глупые, просили пораньше.
Из всех блюд на столе помню лишь винегрет. Наверно, были и другие, но
других не помню. Непосредственно перед походом в ЗАГС на моих
единственных приличных брюках была обнаружена дыра, протёртая на том
самом месте, с помощью которого грызут гранит наук. Проблема была решена
за 5 минут с помощью заплатки, вырезанной из не самой важной части тех
же брюк, белка куриного яйца и утюга.
Смотрю я нынче на дорогущие свадебные кортежи, проносящиеся по улицам
городов на долгомерных лимузинах с воющими сиренами и «квакающими»
клаксонами, и хочется верить, что крепость будущей семьи будет прямо
пропорциональна затратам на её свадьбу. Эх, было бы так, не было бы 50%
расторгнутых браков! Хотя бывают и исключения. Та же свадьба г.
Председателя по сравнению с моей собственной была как костюм олигарха
рядом с теми моими штанами. Но вот, живём же мы, слава Богу, со своими
дорогими жёнами уже по 44–46 (или 47? – Вы поправьте меня, г.
Председатель, если я тут ошибаюсь) лет в мире и согласии. И дай Бог всем
молодым брачующимся парам нажить столько же детей и внуков, сколько у
нас с г. Председателем!
Свадьбу моей сестры Светланы играли в период обитания на Западном
переулке. Моей маме, прибывшей на свадьбу дочери, было поручено запечь в
печи нашего татарского дома молочного поросёночка целиком. Скандал
разыгрался нешуточный. Маленькая девочка, дочь хозяина, увидев на
противне истекающего жиром поросёнка, закричала:
– У собачки сопельки из носа!
Прибежала разгневанная старая татарка и вместо собачки увидела ещё
большее святотатство и осквернение доселе безгрешного исламского дома
правоверного мусульманина – свинью. Маме едва удалось спасти блюдо от
уничтожения.
Были приглашены мы как-то вчетвером, два Вадима, Валерий и Алик, на
свадьбу подруги сестры Светланы. Первая, официальная часть
бракосочетательной процедуры, что проходит в ЗАГСе в первой половине
дня, потребовала от нас пропуска нескольких лекций. Выпив шампанского,
как положено, за счастье молодых, мы решили (хватило же ума!) оставшееся
время до второй, более сытной части процедуры, назначенной на вечер,
скоротать на последней лекции. Эта была лекция ПИТа по алгебре.
Забрались на самый последний ряд в ярусной аудитории (кажется, в
120-ой). Кто-то из нас писал с трудом конспект, кто откровенно спал.
Больше всех упирался Вадимушка, стараясь ничего не пропустить. И что же
вы думаете: не зря старался! На экзамене ему попадается вопрос именно по
этой лекции. Объясняет он, как понял, вопрос ПИТу, а тому не всё
нравится, начинает сердиться:
– Откуда Вы это взяли? Что за чушь!
– Из Вашей лекции, по конспекту.
– Не может быть! Покажите конспект. Я не мог дать такое.
Вадимушка приносит конспект из коридора, где за него болели товарищи,
показывает экзаменатору, открыв на нужной странице. А на ней огромными
корявыми буквами поверх текста лекции выведено: «П Ь Я Н А Я Л Е К Ц И
Я». Пётр Иванович немедленно захлопывает конспект и дрожащими руками
ставит в зачётку заветную отметку, лихорадочно соображая, был ли он сам
действительно пьян на той лекции…
Живя на квартире на ул. Заливной, где разделяли крышу с тремя девушками, студентками университета, одна из которых была с нашего факультета, мы с тёзкой были приглашены на свадьбу этой девушки. Приглашение из долга вежливости. Девушка была очень … умненькая и очень воспитанная, из высококультурной семьи. Ей была чужда мысль, не пригласить двух – хотя и не очень близко знакомых ей – парней, проживающих с ней у одной хозяйки. Тем более что мы были свидетелями шумных приготовлений к свадьбе, шедших за невысокой стенкой, отделяющей нашу половину дома от хозяйской, где обитали девушки. Проблема для нас (пойти на свадьбу или не пойти) состояла в том, что с женихом мы были не то, чтобы не в ладах, а хуже – прямо врагами. Дело в том, что это был как раз тот комсомольский активист, которого вы все хорошо помните, который вёл небезызвестное факультетское собрание, на котором обсуждалась судьба великих грешников, которые оказались в той комнате общежития, в которой заперлась компания, которая чуть не поломала руку декану факультета, который …
Не буду вспоминать один из самых неприятных моментов истории нашего потока, когда нам не удалось спасти от заслуженной кары всех участников эпизода, прогремевшего на весь университет. Естественно, мы люто возненавидели этого активиста. Может быть, он и не был таким уж злодеем, как нам тогда казалось. Но, так или иначе, присутствовать на его свадьбе мы никак не могли. Что касается меня, то я всегда относился с большой настороженностью и предубеждением к молодым людям, проявляющим политическую активность определённой ориентации, не совпадающей с моей. Среди них редко встречались мотивируемые одной лишь бескорыстной убеждённостью в правоте «дела Партии».
Как было сохранить хорошую мину при плохой игре? Решение пришло такое: покупаем недешёвый подарок (мол, мы тоже не лыком шиты) – набор инкрустированных малахитом рюмочек в красочной коробке, и, отказавшись под благовидным предлогом от присутствия на торжестве, с утончёнными извинениями, дарим его молодым с напутственной надписью «Не хлебом единым…».
С ПЕСНЕЙ ПО ЖИЗНИ
Легко на сердце от песни весёлой…
(из песни)
Кто-то любит сыр, «он вкус имеет». А я люблю песни. И не просто – слушать, а чтобы и самому участвовать в песнопении.
Это у меня наследственное. Любила петь моя бабушка, любила петь мама,
все её сёстры, многочисленные родственники, мои сёстры. Всякое
праздничное семейное застолье сопровождалось пением. Пели русские
романсы, русские народные песни, советские песни из кинофильмов
довоенных и особенно военных лет. Случалось, пели и классику, песни
других народов. Даже мой отец, не отличавшийся особым слухом, обожал
слушать в исполнении Энрико Карузо или Тито Скипа арии из опер и
итальянские народные песни, а в свободные минуты отдыха и хорошего
настроения сам напевал свою любимую песенку про блоху: «Жил был король
когда-то, при нём блоха жила; милей родного брата она ему была …».
Любить петь и уметь петь – не совсем одно и то же. Смею надеться, что
петь я немного умею. По крайней мере, никто не выражал недовольства от
моего пения. При наличии музыкального слуха обучиться этому делу может
всякий, было бы желание. Мне известны случаи, когда обучались даже те,
кто активно противился такой учёбе. Например, мои школьные друзья. Чего
только не вытворяли они, чтобы сбежать с обязательного хорового пения,
введённого в нашей школе, или сорвать его, если сбежать не удавалось.
Учителя во главе с директором школы после уроков устраивали своими
телами заслон в коридорах школы и вытесняли нас в рекреацию, где стояло
фортепиано и многочисленные скамьи для рассаживания поющих. Сколько
времени, сил, нервов, увещеваний до хрипоты голоса потребовалось
затратить приглашённому хормейстеру (позднее она стала Заслуженным
работником искусств РСФСР), чтобы мы запели! Но уж когда все втянулись в
захватывающий процесс совместного песнопения, почувствовали вкус к нему
и стало получаться!… – На наш школьный хор просыпался град призов на
конкурсах художественной самодеятельности, обрушился восторженный приём
слушателей. И в душах самих поющих родилась огромная радость – дарить
своим пением радость людям.
Закрепилось и отшлифовалось моё умение петь ещё и в музыкальной школе с её обязательным посещением занятий хора.
В студенческие и аспирантские годы, несмотря на непривычность способа
обитания – по чужим углам да квартирам, в комнате 2-1 (рядом с мужским
туалетом) петь удавалось не слишком часто, но удавалось. Пели на
праздничных вечеринках, устраиваемых в наших «кельях» – порой ценой
недовольства хозяев квартир или соседей, на вольной природе, как на той
басандайской маёвке, на свадьбах, в колхозах, стоя и цепляясь руками за
кабину в бортовых машинах, мчащих нас по полям.
Петь при быстрой езде, навстречу набегающему ветру – особая прелесть.
– А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер …
– Как родная меня мать провожала, эх, тут и вся моя родня набежала …
– И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт …
– Хороши весной в саду цветочки, ещё лучше девушки весной …
– Дождливым вечером, вечером, вечером, когда пилотам, скажем прямо, делать нечего …
– Только глянет над Москвою утро вешнее, золотятся помаленьку облака …
– Из-за острова на стрежень …
Здорово!
Перед началом второй экзаменационной сессии, весной 1960 года в
Томске прошёл по экранам кинотеатров замечательный голливудский фильм с
названием, если мне не изменяет память, «Великий Карузо». Заглавную роль
в фильме исполнял и пел за Карузо другой великий американский тенор
итальянского происхождения Марио Ланца.
Было уже тепло, распускались листья на деревьях, буйно пошла в рост
трава. Окно в нашей комнате мы распахнули настежь, упиваясь чудом
пробуждения природы после суровой зимы. Хозяева, как по заказу, уехали
на несколько дней куда-то в гости, оставив нас с Валерием вдвоём в
опустевшем доме. Под впечатлением от фильма, потрясающего голоса певца,
песен и арий, пронизывающих весь фильм, я, готовясь к экзамену по мат.
анализу увлёкся пением из репертуара Карузо. Каждую свободную от учёбы
минуту, от разбора теорем, я с упоением, не жалея связок, выводил
голосом чудесные мелодии, а когда известен был русский перевод арий и
песен, сопровождал мелодии и словами. Открытое окно, лёгкий ветерок с
улицы, перенапряжение связок сделали своё дело, и я заработал тяжелейшее
воспаление гортани. Это был, пожалуй, единственный случай в моей жизни,
когда пение привело к недугу. И всё же я не жалел ни тогда, ни сейчас о
том, что случилось. Это было полное упоение…
Одному петь хорошо, а с друзьями лучше. Резонансные колебания при
многоголосном пении благотворно действуют на каждую клетку тела – научно
доказанный факт. Вообще, пение очень полезно для здоровья (только не
увлекайтесь, как я вслед за Карузо), очень физиологично. Для лёгких, для
брюшной полости, для мышц лица и шеи, для всего организма. Уж не говорю
– для души.
Совместное пение сильно сближает и сплачивает людей. Чтобы понять иного
человека, не обязательно съесть вместе с ним пуд соли, достаточно спеть
вместе одну задушевную песню. В пении человек раскрывается, лишается
всякой искусственности. Пусть он даже слегка фальшивит и не попадает в
общий ритм, лишь бы полностью отдавался песне душой и своим чувствам,
пробуждаемым песней.
Не скрою: нашему сближению с Виолеттой определённо способствовала, кроме многого всего прочего, общая любовь к пению. Она тоже вышла из большого поющего семейства. Сколько было перепето нами в небезызвестной комнате 2-1!
Помню, тихие летние вечера. Распахнуто окно, выходящее в проулок, по которому в поздние часы, когда закрывался главный, парадный вход в общежитие, проходили обитатели и гости общежития к входу «по-чёрному». Мы с друзьями мужского и женского пола, уютно рассевшись по койкам, поём. Репертуар был обширный. Но под занавес, по просьбе друзей неизменно исполнялись «Катюша», «Соловьи, соловьи…», «Осенний сон», «Вечерний звон». И в заключение – самую любимую в моей семье, начиная с детства, вплоть до нынешнего времени:
– Ночь коротка. Спят облака. Я услышал мелодию вальса и сюда заглянул на часок … Эта песня никогда не оставляет меня равнодушным, всегда подкатывает ком к горлу и слёзы счастья навёртываются на глазах… И я ничуть не стесняюсь признаться в этом.
А в один из таких тёплых вечеров, когда в общежитии проходили «скачки» в «красном уголке» второго этажа, у нас на подоконнике вдруг нарисовалась фигура огромного парня. Мы опешили. Легко спрыгнув на пол и пройдя на выход к двери, он извинился за вторжение в наши покои. Иного пути к желанным «скачкам» с желанной девушкой (девушками) у него не было: все двери общежития заблокированы для посторонних. Он поднялся к нашему распахнутому окну во втором этаже по стене, цепляясь за выступы и трещины на фасаде, как нынче это делает известный «человек-паук». Чего только ни совершишь во имя любви!
ПОСЛЕСЛОВИЕ–ИСПОВЕДЬ
…И на Земле другого я счастья не желаю…
(из итальянской песни)
Заканчиваю свои затянувшиеся воспоминания. Оказывается, кое-что вспомнить удаётся, когда погружаешься в прошлое целиком, с головой.
Что мне ещё сказать вам, дорогие друзья-сокурсники?
Кажется, главное я сказал. Сказал, как мог. Что было и есть на душе. И что будет, надеюсь, всегда, покуда я дышу.
Сказал о своей любви к Томску. К нашей Alma Mater. К нашим Учителям. К нашей общей мятежной и безмятежной Молодости. К моим Друзьям. К нашей общей возлюбленной – Математике. К нашей малой и большой Родине.
Сейчас я живу в большом и тоже прекрасном городе. В тёплом и сытом. Но это другой город. Другая прелесть. Эта прелесть скорее – для моих детей и внуков, выросших здесь. Своё сердце я оставил в Сибири. В Томске.
Здесь, в Ростове-на-Дону, у меня тоже есть друзья. В том числе и новые друзья, с которыми встретился и сблизился здесь. Хорошие, верные друзья. Не хуже друзей молодости. Но это другие друзья.
Чем же ты очаровал меня, Томск? Почему сердце бьётся чаще при одном лишь звуке – имени твоём? Почему присланные г. Председателем фотографии с диска о Встрече-2004 с видами нового и старого Томска вызывают такое умиление в моей душе? Почему, вглядываясь в лица друзей-сокурсников, изменённые временем, но сохранившие какие-то важнейшие, неизменные, определяющие облик человека, инвариантные черты, чувствую желание приехать и обнять. И уверен при этом, что могу себе позволить сделать это даже с теми, с кем не так уж был и близок в молодости. Старость открывает в человеке новые способности, большую открытость и простоту в общении. Чего не позволил бы себе раньше, будучи «зажатым» молодым человеком, с лёгкостью совершу теперь. Вот только бы добраться до вас, дорогие вы все мои!
Почему, затаив дыхание, слежу за успехами родного университета? Почему не могу оторваться от Интернет-портала «ТГУ»? Даже успехи томичей на не очень близком моей душе поприще – футбольном – вызывают разлив радости и удовлетворения: «Знай наших!». Почему? Почему? Почему?
– Не знаю.
– Почему – теперь можете спросить и вы – тебе так дорог город, из которого ты бежал, как швед из-под Полтавы? Где натерпелся столько, хотя бы по одному «квартирному» вопросу? Где потерял столько сил и здоровья. Не жалеешь ли иногда, что не выбрал для учёбы ту же Москву или Новосибирск? – Нет – отвечу я.
– Почему?
Нет ответа. Или: ответ есть, но его не выразить человеческими словами. Вот уж поистине: «Мысль изречённая есть ложь».
Кто-то может традиционно сослаться на понятные причины: здесь прошли мои лучшие годы. Я был молод. Мы все были молоды. Кажется, и страна, и самоё время были моложе. Царил дух оптимизма, радости жизни и пр.
А я скажу: я и сейчас оптимист. И радости жизни у меня сейчас не меньше, чем тогда.
– Так что же тогда? Почему?
– Не знаю.
Поищем в историческом аспекте:
– Если не Томск, что было бы тогда? – Ага! Тогда у меня не было бы моей Виолетты. Моих детей – трёх дочерей: Светланы, Анны и Натальи. Моих внуков: Александра, Ивана, Дарьи, Святослава, Семёна, Марии. Были бы какие-то другие. Или вообще никого бы не было. Хочу ли я этого?
– Нет, не хочу.
Хочу ли я, чтобы у меня не было в жизни моих студенческих друзей, а были бы какие-то другие или вообще никаких не было?
– Нет, не хочу.
Хочу ли я, чтобы у меня не было в жизни нашего г. Председателя, нашего горячо любимого Серёжи?
– Нет, не хочу.
Хочу ли я, чтобы у меня не было в жизни лекций Евстелии Николаевны или Павла Парфеньевича?
– Нет, не хочу.
Хочу ли я, чтобы не прошёл школу Александрова?
– Нет, не хочу.
Хочу ли я, чтобы у меня не было в жизни той маёвки на Басандайке?
– Нет, не хочу.
Хочу ли я, чтобы у меня не было в жизни той стройки на Западном переулке?
– Нет, не хочу.
Хочу ли я, чтобы у меня не было в жизни той «Пьяной лекции»?
– Нет, не хочу.
И так – по всем вопросам и по всем позициям:
– Нет! Однозначно – не хочу.
Это моя судьба, моя жизнь. Это истоки моей жизни. И они сделали меня таким, какой я есть. Хорошо ли – плохо ли, но сделали. Хорош ли – плох ли, но аз есмь. И не один я, а весь микрокосм моей семьи и моего рода, созданный моей Сибирью, моим Томском, моими друзьями и моими учителями. И нами с Виолеттой.
Я всё сказал.
31 марта 2009 г.